Трилогия о Мирьям

Никто не слышал этих сказанных от тяжкой заботы слов. Лоори посапывала во сне, и отец с матерью еще не проснулись на своей широкой кровати. «Сопи, сопи, — с некоторым злорадством подумала Мирьям, взглядывая на Лоори, и осторожно слезла на пол. — Попадешься ты сегодня им в руки! Я сбегу, а тебя погонят к бабушке клянчить кроны!» У Мирьям даже настроение чуточку поднялось. Как хорошо, когда человек уже самостоятелен. Натянула платье, застегнула пуговицы — и айда! Открыть ключом дверь труда не составляет. И вот она уже шлепает босиком по прохладному коридору. А как здорово скатиться по перилам! Порог входной двери уже нагрелся от солнца, там можно было постоять и полюбоваться наступившим утром.

Из прачечной поднимается пар. Извозчиха появляется в дверях, вытирает руки и смотрит в небо — оно совсем безоблачное.

Здравствуйте! — кричит Мирьям; иногда и ей хочется быть вежливой.

— Здравствуй, — отвечает извозчиха.

Погода хорошая, — продолжает Мирьям.

Я буду сушить белье, и чтобы не сметь пылить во дворе! — кричит старуха и исчезает в белых клубах пара.

«По-человечески поговорить не может, — думает Мирьям. Будто я сама не знаю, что, когда висит белье, — пыль поднимать не положено!»

Но так как белье еще не развешано, то свое можно взять. Мирьям соскакивает с крыльца, выбирает самое пыльное место и бредет, шаркая ногами. Какая прелесть! Мелкий-премелкий песок. Мельчайшие песчинки щекочут меж пальцами, и пыль поднимается столбом до второго этажа.

Грезы рассеялись, счастье разбито —
болью и ранами сердце изрыто…

раздался у садовой калитки радостный голос.

Дядя Рууди! Так рано?

— Ты куда собрался, дядя Рууди? — спрашивает Мирьям; ее приводит в замешательство его темный костюм, белая рубашка и напомаженные брильянтином волосы. Правда, тросточку дядя Рууди по обыкновению вертит между пальцами совсем по-будничному.

— Тсс! — На лице Рууди появляется таинственное выражение. — Я скажу тебе, если только бабушке не проболтаешься!

— А когда я раньше… — обижается Мирьям.

— Знаю, знаю. — Рууди спешит исправить дело.

— Ну? — не терпится Мирьям.

— Я иду на бой быков!

— На бой быков?.. — тянет Мирьям и подозрительно смотрит на Рууди.

— Бык во дворце, — шепчет заговорщически дядя Рууди и оглядывается, не услышал ли кто их разговора.

Мирьям подбегает к дяде Рууди и с чувством превосходства говорит:

— Это только в сказках быки бывают во дворцах!

— По крайней мере один раз в сто лет все вещи переворачиваются с ног на голову.

При этом глаза у дяди Рууди совершенно серьезные. Мирьям удивляется.

Вот и пойми ты этого Рууди! Взял и ушел. Вертит в руках тросточку и насвистывает весело себе под нос свою песенку:

Грезы рассеялись, счастье разбито —
болью и ранами сердце изрыто…

Мирьям идет следом за ним до ворот и размышляет: то дядя Рууди больной, то он кажется совсем здоровым, как сегодня. То поет веселую песню, а сам грустный, сегодня же песня грустная, а сам, наоборот, веселый. Бывает, говорит одну только правду, а другой раз, как вот сегодня, чудит.

Она вздыхает. С извозчихой куда проще. Та сразу выскажет все, что думает. Не смей пылить, белье сохнет — и точка. Коротко и ясно. Но нестерпимо скучно.

Не смей — и все тут.

Мирьям стоит у калитки, смотрит вслед Рууди, который все удаляется и наконец сворачивает на Освальдовскую улицу. Вот он и пропал. А как хотелось бы у него повыспрашивать о разной разности. Как тогда у тряпичника, который тоже свернул со своей грохочущей тележкой на улицу Освальдовскую. Мирьям никак не может забыть того тряпичника, что уже тысячу лет бродит по земле и так похож на дедушку. Увидеть бы его еще хоть разок! Мирьям так ждет его, что иногда ей кажется, будто она слышит дребезжащий стариковский голос:

— Тря-я-пки, ко-ости, ста-а-рое же-ле-е-зо!

Выбежит на улицу — и никого. В таких случаях она утешает себя: мне это только показалось, что кричал тряпичник. Но Мирьям даже гордится, что ей иногда что-то кажется. Есть над чем поломать голову. А то все было бы такое будничное. Осталась бы лишь забота о деньгах, и забота о том, чтобы найти отцу работу, и еще десять других разных забот. Одна заботно-заботная забота, которая изо дня в день изводила бы ее, подобно той страшной змее, что появлялась перед глазами в тех давнишних снах и нагоняла бесконечный страх. Не пришлось бы ни посмеяться, ни побаловаться, ни погрустить, ни порадоваться — остался бы один только страх!

А сейчас ее никакой страх не угнетал, беззаботно подпрыгивая, она направилась от калитки во двор, напевая новую дядину песню:

Грезы рассеялись, счастье разбито —
болью и ранами сердце изрыто…

Мирьям! — крикнула мама из открытого окна спальни.