Тринадцать осколков

Рубахин не слышал выстрелов. Покинув траншею, он полз быстро и сноровисто, гонимый одной мыслью: «Освободить лейтенанта». Оглохший от взрывной волны и потерявший речь, он чувствовал только запах и по нему догадался, что стреляют близко, может быть совсем рядом, но не терял из виду тех, кто вел Сукуренко. Остановившись, Рубахин долго целился, опасаясь, как бы не угодить в нее… Когда был уничтожен второй конвоир, в обойме кончились патроны. Рубахин разбил пулемет о камень, а остатки его зашвырнул в бурьян. Теперь в руках был автомат. Он прикинул расстояние, отделявшее его от залегших немцев, и успокоился: можно стрелять наверняка. Однако вести огонь было бесполезно: гитлеровцы не поднимались. В ожидании, когда встанут немцы, Рубахин посмотрел по сторонам: из разных направлений к нему приближались гитлеровцы. Он поднапрягся и еще быстрее пополз, не теряя из поля зрения тех, кто находился на пригорке… Ему страшно хотелось, чтобы они поднялись, и он тогда перестреляет охрану, и Сукуренко в суматохе может скрыться, так как весь огонь врага он примет на себя… Не останавливаясь, Рубахин вытащил из сумки гранату и швырнул ее далеко вперед в надежде припугнуть немцев, заставить их пошевелиться. Но и это не подействовало. Тогда он вскочил на ноги и, уперев автомат в плечо, скорой походкой, не сгибаясь, во весь рост, пошел на пригорок… Когда оставалось метров пятьдесят до места, где лежала прижатая немцами к земле Сукуренко, он отличил ее по телогрейке. «Товарищ лейтенант, это я, Рубахин. Родька я!» — пошевелил он губами и, оттого что не услышал своего голоса, заплакал…

Лемке решил взять его живым. Прижавшись в окопчике, он пропустил Рубахина, а затем с подоспевшим солдатом прыгнул ему на спину. Рубахин тряхнул плечами, и Лемке грохнулся на землю, больно ударившись головой о булыжник. Перед глазами поплыли оранжевые круги. Сквозь эту оранжевую завесу он увидел широкую грудь русского солдата, что-то хотел крикнуть, но не успел: огромный сапог врезался ему в лицо, и, обер-лейтенант, обливаясь кровью, упал на спину. Рубахин направил ствол автомата на второго гитлеровца, пытавшегося подняться, но не успел выстрелить, что-то обожгло живот, и он, скрипя зубами, осел на землю, чувствуя, как схватили его за руки… Сумка с гранатами, висевшая впереди, уперлась Рубахину в подбородок. Он сгорбился, зубами выхватил кольцо. Щелкнул запал, и Рубахин засмеялся: у него восстановился голос, и он смеялся шесть секунд и успел сказать:

— Зараз очищу от погани землю…

Детонатор сработал, сноп пламени ударил в лицо…

Лемке осколки не задели, и он с распухшим ртом долго смотрел на груду сплетенных тел, пытаясь отыскать труп русского. И он опознал его, опознал по широким плечам и уцелевшим погонам на них. Обер-лейтенанта охватил неосознанный страх, его трясло и било. Наконец он овладел собой, поторопил солдат, чтобы они быстрее доставили русского лейтенанта в штаб полка.

2

Еще утром, когда первые лучи солнца легли на землю, Сапун-гора была просто горой с обрывами, лощинами и скатами. Но теперь ее нет, вместо крутой и высокой земляной гряды, шипя и грохоча, бьется в конвульсиях упавшее с неба солнце. На десятки километров вокруг стоит густой запах гари и огня, такой густой, что можно захлебнуться от одного вдоха.

К полудню чуть-чуть стихло. На наблюдательный пункт Кравцова из кратера взрывов приполз Амин-заде, продымленный и прокопченный, казалось, насквозь. Глаза, как два уголька, сверкнули в блиндажном полумраке:

— Товарищ подполковник, фашист понатыкал в землю бетонные шарики, в которых сидят фрицы и шаркают по нашим танкам… Сержант Мальцев велел передать: надо мелькими группами влезать на гору… мелькими-мелькими, сапсем мелькими…

Амин-заде рассказал, что они — он, ефрейтор Дробязко, Петя Мальцев и эта девушка Люся, которая, оказывается, невеста его погибшего друга Алеши, — наступая, уперлись в четырехглазое чудище-дот и что этот дот брызжет таким плотным огнем, что подступиться к нему невозможно — ни танку, ни орудию, ни солдату. Но Вася Дробязко говорит: попробуем ночью овладеть этой четырехглазой крепостью.

— Мир, это хорошо, пусть так и сделает Дробязко. Возвращайся туда и передай Мальцеву: я прошу взять дот, — сказал Кравцов. — Прошу, очень прошу.

— Будет так, товарищ командир. Зачем просить, мы сделаем, как ты прикажешь. Приказ я поняль.

И он, наполнив флягу водой, пополз на гору, покрытую огненным кипением разрывов…

Ночью перестраивали боевые порядки. Не спали — работали до седьмого пота.

Утром небо вновь неистощимо сыпало на гору снаряды и бомбы. И обугленная земля опять превратилась в упавшее на землю солнце…

Потом огненный вал, вздрогнув, пополз кверху, обнажая позиции немцев.

Кравцов подал сигнал для повторной атаки. От окопов потянулись молчаливые ручейки людей. Их было так много и они так быстро бежали, что за каких-то полчаса, изрезав местность, достигли кромки кипящего котла.

К вечеру полк продвинулся на триста метров.