Тринадцать осколков

— Как же ты это сделаешь? Кругом фашисты.

— Ночью. От западного входа ведет лощинка в Аджимушкай, а из села можно пробраться в город садами. Эти места мне знакомы. Хотите, товарищ командир, я любого проведу…

— Смелый ты хлопец, — говорит Кувалдин, — смелый… Но один ты больше никуда не ходи.

Из темноты выскакивает Беленький. Глотая воздух, кричит:

— Газы! Смотрите!..

Мухин ловит Кирилла за ногу, валит его на землю, стараясь зажать ему рот.

— С ума сошел, не кричи, взбаламутишь других, — одергивает Беленького Алексей.

— Газы! — вырываясь, стонет Кирилл.

Там, откуда выбежал Беленький, с грохотом рушится потолок. В образовавшееся отверстие падают какие-то черные круглые предметы. Они рвутся, разбрасывая во все стороны струи дыма.

— Газы! — кричит кто-то в темноте.

— Газы!

Люди бегут в глубь катакомб.

— Ложись! — командует Егор. — Ложитесь лицом вниз!

Гитлеровцы продолжают бросать шашки. Падая, они лопаются. Звук противный, шипящий.

— Бурса, хватай на лету. Вот так их! — Иван подбегает к пролому и на лету ловит серую банку, торопливо зарывает в землю. Следую его примеру.

Первые секунды сознание зыбко, непрочно: какие-то сильные потоки несут ввысь, а кругом ночь — плотная, без единого звездного прокола.

Кто-то кладет на лицо мокрую тряпку, начинаю чувствовать землю, вижу Крылову. Она что-то говорит мне, но ее трудно понять. Рядом стонет Чупрахин, силится подняться. Наконец он встает на колени и кричит на врача:

— Иди к раненым, что ты здесь делаешь! Без твоей помощи обойдемся!..

— Вот тряпка, приложи ко рту, — поворачивается Маша к Чупрахину.

Отчетливо узнаю голос Маши. Но почему-то он у нее глухой, далекий. Присматриваюсь: она в противогазе, а в руках — пучок мокрой ветоши. Передав ее Ивану, Крылова бежит в госпитальный отсек, откуда доносится стон раненых.

Шашки больше не падают. Дым сизым столбом устремляется в отверстие. Я ищу взглядом Кувалдина, замечаю Запорожца.

— Фашисты входом завладели. Донцов тяжело ранен. За мной, товарищи! — не останавливаясь, Кувалдин увлекает нас за собой.

…Впереди вырастает сноп света, там выход. Прижимаясь к стене, на ходу готовим оружие к бою. Запорожец тяжело дышит, ему трудно поспевать за, нами. Чупрахин бросает гранату. Она рвется в гуще залегших фашистов. Собрав силы, бросаю свою лимонку: ударившись о бревно, она рикошетом отскакивает в сторону и рвет воздух за грудой камней. Гитлеровцы поворачивают назад, бегут от разрывов, скрываясь из виду.

Вижу, сгорбившись, лежит ничком Запорожец. В двух шагах от него кто-то стонет. Потом замечаю поднятую руку, пальцы, подергиваясь, манят: человеку нужна помощь.

Подползаю, осматриваю: живот залит бурой липкой массой. Глаза смотрят на меня кротко. «Товарищ лейтенант!» — наконец узнаю Донцова. Пока боролись с газами, враг нанес здесь жестокий удар.

Отстегиваю флягу. Прикладываю к неподвижным губам горлышко:

— Пей, Захар!

Донцов показывает на грудь:

— Тут… комсомольский… возьми.

— Пей!

На мой крик подходит Чупрахин. Он расстегивает Донцову шинель. Берет документы и прячет их себе в карман. Опять предлагаю Захару воды. Надо же что-то делать. Но лейтенант отрицательно качает головой и шепчет:

— Флягу возьмите мою… Там вода… Когда выйдете из катакомб… сообщите матери… В Краснодаре она… И еще… — Он закрывает глаза и чуть слышно продолжает: — Панов подвел, струсил… панику поднял, людей замутил.

Вздрогнул, утих, не дышит. Укрываем шинелью, кладем под стенку, в углубление: пусть лежит в этом склепе Захар Донцов, боец подземного полка. Мало знали его, но и то малое никогда не затеряется в памяти нашей.

С кем-то разговаривает Запорожец. Подходим. У ног его корчится человек.

— Встань! — приказывает старший лейтенант.

— Тут настоящая кутерьма, понимаете… Зачем же так жестоко с собой поступать! Хватит, — слышится в ответ знакомый хрипловатый голос.

— Отступник! Поднимайся! — Иван толкает ногой Григория. — Поднимайся, салага!..

* * *

…Собрав бойцов, Запорожец остается оборонять вход, теперь уже наполовину заваленный взрывом. Через небольшое отверстие виден кусочек вечернего неба. На нем вспыхивают звезды. Из катакомб они кажутся невероятно далекими и крохотными. Почему-то приходит мысль: «А ведь когда-нибудь и до них человек доберется, и космос не будет таким безгранично далеким, каким он представляется сейчас: кто-то первым полетит туда?»

— А вдруг кто-нибудь из нас? А? — вслух произношу я.

— О чем ты, Бурса? — отзывается Чупрахин, стоя возле Панова, притихшего и безразличного ко всему.

— О звездах, Ваня.

— Сумасшедший! — сокрушается он.

— Смотри, как мигают!..

— Пусть мигают… Это не наше дело. — И он торопит Панова: — Давай, Гриша, топай. Теперь у тебя одна дорога — в рай. Там, говорят, тоже есть продовольственные склады, так что не печалься — будешь при деле. А нам и тут работы по горло хватит.

Еще чувствуется запах газа. Усталость горбит спину. Чупрахин стоит рядом, его локоть — крепкий, как слиток свинца. Надо Держаться.

— Ты чего же струсил? С виду вроде парень как парень, а душой — швабра, — толкает он в спину Григория. — Не останавливайся, иди… Теперь дурачком не прикинешься.