Тринадцать осколков

— Жены нет… Но будет, — стараясь улыбнуться, отвечает Правдин. — А впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, — пытается он шутить.

— Пойдет, Вася… Пойдет… Вы же, Вася… хороший… Ой!.. Вася! — вскрикивает она, словно боясь чего-то, отшатывается, запрокинув голову назад.

Вечером мы хороним ее в центре «вестибюля». Политрук неотрывно смотрит, как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы вновь садимся возле Правдина, он произносит:

— Выходила меня, сама ушла.

Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить.

* * *

Тихо, словно невесомый, из-за камней выползает Мухтаров. Опершись на локоть, приподнимается, шепчет:

— Взорвали последнюю амбразуру. — И, помолчав немного, спрашивает: — Как ты думаешь, Гитлера повесят? — Али смотрит на меня, ожидая ответа.

— Повесят, — произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше.

— И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: «Смотрите, это дело рук ваших гитлеров…»

— Что будем делать? — спрашивает Беленький у политрука. — Все выходы взорваны, один остался…

— Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили… Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! — восклицает Правдин. — Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут.

— Пи-ить, — стонет кто-то в стороне.

— Самбуров, напои, есть немного, — подает мне флягу Правдин.

— Товарищ политрук, у нас больше нет, оставьте у себя, — говорю шепотом.

— Берите, — настаивает он.

Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться.

— Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, — трещит репродуктор. — Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова.

Против таких передач немцев у нас есть одно оружие — песня.

— Давай, Алешка! — просит Чупрахин. — Давай…

Широка страна моя родная, —

слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие:

Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

— Солдаты! Слышите меня? — летит со стороны выхода.

Дружно отвечаем:

Всюду жизнь и вольно и широко,
Точно Волга полная, течет,
Молодым везде у нас дорога,
Старикам везде у нас почет…

Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки.

— Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно… Предлагаю…

— Сука-а-а! — Иван бежит к выходу.

— Стой! — приказывает Егор. — Куда ты?!

— Он у меня сейчас подавится, — не останавливаясь, отвечает Чупрахин.

— Сдал матрос, — замечает Беленький. — Ошалел…

— Замолчи! — одергивает Кирилла Мухин.

— …Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизни и возвращение к своим родным очагам, — продолжает вещать враг.

Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.

— Мухин, пой! — просит он.

— …Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши…

Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет.

— Это Чупрахин! — догадывается кто-то из бойцов.

С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни.

Минуту молчим.

В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. «А ведь жар больших сердец сильней», — приходит на память строчка какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку.

— Иван! — кричит Кувалдин, прерывая мои мысли.

Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.

— Как стукну булыжником — и здорово живешь: захлебнулся, подлец! — говорит он, садясь рядом с политруком. — Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?..

Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.

— Бери, — предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа.

Закурив, Чупрахин повторяет: