Тринадцатая пуля

Являлся мне ее святой образ, как чистый свет, как спасение, как избавление от мук, как пробуждающаяся вера в то, что страшная ночь когда-нибудь исчерпает себя, что истончится глухая тьма и наступит утро.

И утро наступало. Оно приходило тихо и почти незаметно, и приносило облегчение, но лучше бы не было этого облегчения, потому что каждое такое утро отбирало у меня частицу души…

Иногда среди пустой, одинокой ночи, очнувшись после забытья, я в слезах шептал ее имя и, изнывая душой, мечтал хоть на мгновение почувствовать тепло ее хрупкого тела и встретиться взглядом с ее грустными глазами, единственными глазами на свете, на дне которых я однажды увидел мерцающий свет давно погасших звезд.

…Жизнь, как это ни банально звучит, – прозаична.

За утром следовал день, в свете которого многое начинало казаться другим.

Потом набегал вечер, а за ним и ночь, которая могла вовсе и не походить на те страшные, о которых шла речь выше. И не всегда я засыпал в одиночестве. Далеко не всегда…

Это я к тому, что Лидочка умерла, когда мне было чуть больше двадцати, то есть я был молод, а у молодости, как известно, свои права, правила и законы…

Я не считаю себя легкомысленным, скорее, я увлекающийся и, допускаю, чрезмерно впечатлительный человек, что не могло не сказаться на интимной стороне моей бесшабашной жизни.

Повторяю, я был молод, полон нерастраченных сил и много раз потом влюблялся. Любил я всегда страстно, тяжело и неудачно, со сценами ревности, ночными поездками, неожиданными визитами в пьяном виде, и прочими безобразиями, которые свойственны любовным связям с постельным – по преимуществу – укладом.

Все мои женщины мечтали выйти замуж. Они были готовы выйти замуж за кого угодно, даже за меня, их не останавливало то, что я был почти пьяницей – вокруг было много таких…

По законам времени, по законам людской беспамятности я давно должен был бы забыть Лидочку – эту удивительную девушку со звездным взглядом и странной улыбкой… Ан нет…