Тринадцатая реальность (СИ)

— Не знаю, сэр, — уже тише ответил Нимиц. — Сейчас, наверное, уже нет. Нам больше месяца не подвозят боеприпасы, а расход их очень большой. Самолетов на авианосцах осталось в лучшем случае треть, а один из авианосцев наполовину затоплен, и с него нельзя взлетать. Но хуже всего моральное состояние моих людей. Они устали от этой войны и напуганы. Напуганы известиями из дома и своими собственными потерями. Вы знаете, что немцы нас всех объявили преступниками? У них от бомбардировок погибли в общей сложности полмиллиона гражданских, поэтому всех наших пилотов уже приговорили. Если их собьют над империей и повезет уцелеть, это везение будет недолгим, их просто расстреляют. Уже были отказы от вылетов. Не у меня, а у летчиков ваших «Крепостей». Их тоже осталось не так много. Боюсь, что у нас ничего не выйдет с этой войной. И говорить о мире с кайзером сейчас бесполезно. Он выставит такие условия, что лучше будет воевать до конца, каким бы он ни был!

— Мы немного переоценили свои силы, и даже в мыслях не было, что кайзер может сделать такой ход, — сказал Бэнсен. — В стране паника, причем она будет только нарастать. Сотни тысяч погибли и миллионы лишились жилья. Кому‑то за все это придется отвечать, но об этом пусть болит голова у политиков, а нам с вами нужно думать о том, что мы сможем спасти своими силами.

— Если сюда придет флот империи, войне однозначно конец, — сказал Нимиц. — Даже если они не применят против нас свою авиацию, снабжения больше не будет, а на наших базах боеприпасов осталось максимум на неделю. Они захватят и Алжир — это только вопрос времени. Поэтому надо как‑то мириться, и срочно вывозить всех, кого сможем, по железной дороге, и спасать оставшиеся самолеты и пилотов. Вы когда полетите обратно?

— Я должен все увидеть своими глазами и поговорить с вашими людьми, — ответил Бэнсен. — Потом сразу вылечу. В Вашингтоне ждут моего отчета.

— А моим шифровкам, значит, не доверяют! — сказал командующий. — Ладно, черт с ними! Моей карьере после этой войны все равно конец, да и не захочу я больше служить на флоте. Теперь каждый будет плевать вслед военным морякам. Скажите им, Чарльз, чтобы решали быстро, иначе я уйду к русским, отдам им корабли и попрошу в обмен отправить всех моих парней домой через Россию. И плевать мне на то, что потом обо мне кто‑нибудь скажет!

— Может быть, так еще придется сделать, — вздохнул Бэнсен. — Чертовы англичане! Если бы они нам помогли, не было бы такого финала!

— Что передают? — спросила вошедшая в гостиную жена.

— Ничего нового, — оторвался я от радиоприемника. — Американцы заняты своими городами и больше пока ничем не интересуются. Когда на кого‑то часто валятся беды, он к ним привыкает и уже не так остро реагирует, а у них с этим плохо. Сейчас все растеряны и не столько пытаются устранить последствия, сколько плачутся друг другу в жилетку и пытаются выяснить, кто во всем виноват.

— Им все‑таки сильно досталось, — вступилась она за янки.

— Немцам с французами досталось гораздо больше! — возразил я. — Если бы не этот поход флота в Америку, империя распалась бы, к этому все шло. Но европейцы быстро все выстроят заново, а за океаном с этим будет хуже, хотя возможностей у них по–прежнему больше. Сейчас, вместо того чтобы восстанавливать города, все силы бросят на восстановление военного флота. Сто лет назад это был совсем другой народ.

— Тебе видней, — вздохнула она.

— Как себя чувствуешь? — заботливо спросил я.

С тех пор как Вере десять дней назад стало плохо, и спешно вызванный врач установил беременность, ее самочувствие стало для меня самым важным из всех вопросов.

— Да вроде неплохо, — ответила она. — Плохо было тогда, да еще потом два раза сильно тошнило, а сейчас только иногда немного подташнивает. Наш Борис Карлович удивлен таким ранним проявлением беременности и тем, что это случилось со мной. Он меня считает эталоном здоровья.

— Из вас троих только у Александры пока нет беременности, — сказал я. — По–моему, она вам с Леной немного завидует.

— Она сейчас мучается из‑за немцев. Если бы я куда‑нибудь уехала, а кто‑то начал бомбить наши города, я бы тоже переживала. Слушай, Леш, я вот о чем подумала. Если ты вдруг умрешь…

— Чего это ты меня решила похоронить? — удивился я.

— Не говори глупости, — ответила она. — Никто тебя не хоронит, но ведь всякое бывает. Тебя больше никуда не пошлют?

— Меня и в этот раз никто никуда не посылал, сам удрал. То, о чем я говорил, — это только мои предположения. А к чему этот разговор?

— А к тому, что если начнешь создавать свой мир, никого не бери в жены, подожди меня! Я только немного выращу ребенка, а потом приду сама.

— Совсем рехнулась? — постучал я ее пальцем по лбу. — Я тебе приду! На порог не пущу — так и знай! Жизнь всегда лучше фантазии, а я тебя согласен ждать и сто лет. А, вообще‑то, я пока не собираюсь умирать и тебе не дам.

Этот дурной, по моему мнению, разговор был прерван появлением Олега.

— Что нового слышно? — спросил он, имея в виду радиоприемник.