Тринадцатый апостол

мое
безупречное описание земли
передайте из рода в род.

Рвясь из меридианов,
атласа арок,
пенится,
звенит золотоворот
франков,
долларов,
рублей,
крон,
иен,
марок.
Тонут гении, курицы, лошади, скрипки.
Тонут слоны.
Мелочи тонут.
В горлах,
в ноздрях,
в ушах звон его липкий.
«Спасите!»
Места нет недоступного стону.

Кто же повелевает землей – император, царь, президент, парламент? Генсек? Ни личной, ни коллегиальной власти на земле не существует. Власть никто не захватывал с бандой головорезов. Никто не властвует как избранник Божий. А между тем Повелитель существует. Он един не в трех, а в тысячах лиц – одинаковых, как горошинки на тонких чулках Вильсона. Он многолик, и он анонимен. Посередине золотоворота, посреди тонущего всего

живет
Повелитель Всего —
соперник мой,
мой неодолимый враг. (1: 251, 152)

Он – соперник и враг Маяковского и всех других людей, независимо от их достоинств, талантов, достижений, личных качеств. Его восхваляют на всех языках земли. Ему служат пророки, философы (Локк), скульпторы (Фидий), ученые (Галилей разыскивает для него самую красивую среди звезд). Повелитель всего – не Господь, не пророк, а власть его над людьми непомерна и непреодолима:

Встрясывают революции царств тельца,
меняет погонщиков человечий табун,
но тебя,
некоронованного сердец владельца,
ни один не трогает бунт! (1: 254)

Октябрь был первой революцией, которая пыталась победить власть денег, избавить человечество от власти анонимного повелителя. Но уже с первых шагов антиденежной власти были введены привилегии для высших звеньев партийного руководства, потом нэп – еще один шаг назад в сторону товарно-денежных отношений. Деньги в стране «бескорыстного» Октября после развала СССР снова стали Повелителями Всего. Маяковский оказался прав.

Капитализма уже нет, а сатана-капитал тут правит бал. Ему даже нет нужды присваивать прибавочную стоимость (да рабочий в условиях современного кибернетическо-интернетного прогресса ее почти и не создает). Самое неправдоподобное для человека (для Маяковского) – не всевластие Повелителя Всего, не то, что Повелитель Всего захотел обладать возлюбленной поэта, а то, что возлюбленная, привлеченная холеным телом Повелителя, сама пошла к нему:

Вижу – подошла.
Склонилась руке.
Губы волосикам,
шепчут над ними они,
«Флейточкой» называют один,
«Облачком» – другой,
третий – сияньем неведомым
какого-то только что
мною творимого имени. (1: 255)

Круг замкнулся. Да, все в его власти. Но ведь она, как и он, была исключением. И вот она сама, сама отдалась этому монстру. Как после этого жить? Струны его души напряглись, и зазвучала суицидальная мелодия такой красоты и зазывности, что хотелось самому повторять ее снова и снова – пусть потом последует смерть:

Глазами взвила ввысь стрелу.
Улыбку убери твою!
А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.
Идет за мной.
к воде манит,
ведет на крыши скат.
Снега кругом.
Снегов налет.
Завьются и замрут.
И падает
– опять! —
на лед
замерзший изумруд.
Дрожит душа.
Меж льдов она,
и ей из льдов не выйти!
Вот так и буду,
заколдованный,
набережной Невы идти.
Шагну —
и снова в месте том.
Рванусь —
и снова зря.
Воздвигся перед носом дом.
Разверзлась за оконным льдом
пузатая заря.
Туда! (1: 256)

Покончить с собой он не смог, хотя хватался то за револьвер, то за бритву, то готов был броситься с крыши. Душили слезы и изумрудом падали на лед. Это были последние слезы любви. Другими слезами плачут, влюбившись в первый раз. Маяковский сам напомнил о Демоне. Сам назвал себя новым Демоном в американском пиджаке и блеске черных ботинок. Но он не был Демоном. И плакал не так: