Тринадцатый двор

— И давно эти рассказы начались, ещё при коммунистах. Причём, Генку Гамаюна и Валерку Бахусова, они с пятьдесят четвертого года, провожали весело. Генка, помню, даже на мать обиделся, сказал: «Веселится. А вдруг война? Вдруг меня убьют?». Но всё это тоже говорилось по-доброму. А за эти десять лет до нашего с Юрой призыва, что-то произошло, точнее, за девять. Тут бы политотделам забеспокоиться, пристально посмотреть в глаза всем тем, кто эти провокационные слухи распускал. Знаешь, какая мне сейчас в голову мысль пришла? Сами же коммунисты сознательно, изо всех сил струну нашу и гробили. Теперь говорят: «Жили-то мы без царя в голове, всё это делалось неосознанно». А на самом деле сознательно. Сами же распускали и поощряли слухи про дедовщину, плодили и вскармливали инакомыслящих. Видимо, настолько противоестественна здравому смыслу была эта советская власть, что сами её защитники и апологеты с самого начала хотели от неё поскорее избавиться. Но видишь, придуманное, построенное на крови и обмане, хоть и прожило меньше человеческого века, твой дед до неё родился и после неё умрёт, но всё же семьдесят лет безобразия, — не хухры-мухры.

— Я думаю, что у каждого был свой социализм. И шестидесятилетний человек ругает свой, а сорокалетний — свой. Но как ни крути, это была их жизнь. Это всё равно, что ругать мать с отцом. Ты с этим родился и вырос. Надо вести себя достойно, то есть быть снисходительным, — высказался Ваня.

Лёва слушал Грешнова и улыбался.

— Ей-богу, Иван Данилович, ты какой-то малахольный. Тебе двадцать два года. Рассуждаешь, как старик, а ведёшь себя, как подросток. Мы с твоим братом Юрой огромную жизнь прожили до двадцати двух лет. И чем только ни занимались.

— Например?

— Занимались в секции дзюдо, блистали на подмостках народного театра, сшили тряпичную армию, был у нас свой кукольный театр. Разводили кенаров на продажу, гоняли голубей с Толей Начинкиным. Смотрели все новые фильмы, читали новые книги, посещали театральные премьеры. Из кожи вон лезли. Юра к двадцати двум годам успел уже и родине послужить, и Орден Красной Звезды получить. В Москве призвали, через шесть дней был уже в Афганистане. Полгода только вода да ржаные сухари. И после всего этого он выбрал себе армию как поприще. Закончил военное училище, служил. Ну, как не уважать такого человека? Я к двадцати двум годам успел послужить «рогатому» в лице коммунистической партии.

— Каким образом?

— Безобразным. Был секретарем комсомольской организации завода.

— А сейчас кому служите?

— Всё тому же «рогатому», «шестёркам» его, то ли Ротшильду, то ли Моргану. Если честно, даже не знаю, кому из них. Какая разница?

— Жить торопитесь.

— Надо успеть.

— А можно и не успеть?

— А как же. Помнишь Высоцкого: «Мне дожить не успеть, так хотя бы допеть».

— Допоёте?

— Одному только Богу известно, — грустно заметил Ласкин.

— А если бросить всё?

— Пытался. В тюрьму посадили. Я там сломался. Напугали. Заставили вернуться на место управляющего банком. Всё это в прошлом.

Ваня позанимался вместе со Львом Львовичем на брусьях, на турнике, поплавали в реке.

Когда Грешнов собрался уходить, Ласкин протянул ему конверт с тысячью долларов, сказал:

— Это тебе на восемьсот пятидесятилетие Москвы.

— С Борисом можно поделиться?

— Хоть на баб потрать. Они — твои.

Ваня всё не решался взять конверт.

— Когда дают, — бери, — назидательно сказал Лев Львович, — и ступай в своё прекрасное далёко.

— Так я поделюсь?

— Поделись, — разрешил Ласкин и, отвернувшись, пошёл к бане, где его ждала Ванда.

Глава 12 Ваня Грешнов и Люда Цветкова

После зарядки на берегу Ваня побежал кормить деда, жившего отдельно в однокомнатной квартире нового девятиэтажного блочного дома.

Неторопливо вкушая пищу, Пётр Кононович попросил искупать и побрить его.

Раздался телефонный звонок.

— Не поднимай трубку, — сказал хозяин квартиры, — это Васька беснуется. Или подними, скажи, что у меня нет сил с ним разговаривать. Соври, что я болен.

Действительно, звонил брат Василий.

— А я думал, трубку поднимет Костя, — голосом человека, затаившего обиду, сказал он. — Дед, что же, совсем не хочет со мной говорить?

— Плохо себя чувствует, — передал Ваня слова деда.

— Сколько помню себя, Кононович всегда плохо себя чувствовал. Всю жизнь на чужбинку. Андреича, отца нашего, укатал. Заставлял его больного с температурой встречать себя, таскаться на Курский вокзал. Теперь вы с Костей у него в холуях. Ты, смотрю, жизнь свою молодую деду посвятил. Не переживай, он ещё и тебя переживёт. Да-да. Всех похоронит, а перед этим пахать на себя заставит. Но ты когда-нибудь слышал, чтобы дед наш на кого-то работал? Кому-нибудь помогал? Всегда всё делает за чужой счёт. А за чужой счёт легко быть добрым.

— Я не могу долго говорить, — постарался недовольным тоном пристыдить брата Ваня. — Что-то хочешь деду передать?