Тринадцатый хозяин

Коршун видел их и не понимал, зачем рыбы собрались у берега. Он кружил и чувствовал, что слабеет, не выдержит этого бесконечного кружения и упадет вниз, в воду.

Коршун по-прежнему видел у берега рыбью стайку. Так они собираются только весной. Коршун скользнул вниз, к воде, и вцепился в верхнюю рыбку.

Чебак истомился. Он умирал, ложась на бок. Кровь сочилась из вырванной шнуром жаберной крышки и таяла.

И вода толкала его — ненужного — вверх.

Коршун проткнул его когтями. Взлетел и сдернул шнур с колышка. Махая гнутыми крыльями, он понес рыб. Было тяжело и страшно лететь, рыбки, трепеща и дергаясь, гнались за ним. Он торопился улететь от них, но летел медленно и низко, над самыми кустами. По лугу, пугая его криками «Отдай! Отдай, ворюга!», неслась, шлепала босыми ногами ватага ребятишек.

Петр увидел, свистнул восторженно, схватил «Зенит». Он бежал к сосне — наперерез. И успел-таки, снял опускающегося на дерево коршуна со снизкой рыбешек.

…Коршун долетел до сосны и опустился на ветку. Дышал тяжело, с натугой, широко раскрывая клюв, поднимая и опуская крылья, подкачивая ими в себя воздух. Но хотя он прочно сидел, ему казалось, что он летит и с ним летят сосны. Есть ему уже не хотелось…

Рыбки задыхались, шевелили жабрами. Коршун склюнул одну и проглотил. Вернулся аппетит. Теперь коршун жадно ел рыбу, роняя кусочки на землю. Наелся. Ему стало тяжело.

Старый коршун задремал. Ему приснилось — он летит к солнцу. Оно жжет, становится синим и большим, в половину неба. Он летит — молодой, сильный, свирепый — и торжествующе кричит.

От своего крика коршун и проснулся.

Давно шла ночь. Чернели сосны. Лунный свет скользил по их шершавым стволам и пятнами ложился на траву. Синим глазом горело донышко банки. Трава казалась снежной, будто коршун задержался в бору до зимы.

Ночь жила странной для дневной птицы жизнью.

Неслышно пролетела сова, глянула на коршуна фосфорическими глазами. Рядом, в сосновых ветках, кто-то невидимый жевал, урча и чавкая. Кто-то лез по ближней сосне. Шуршала, падая, хвоя, слышалось тяжелое дыхание.

Старому коршуну было жутко.

7

Машины из города вышли в восемь утра, а в десять уже тарахтели мимо капустного поля Галенкина. Техника шла с громыханьем, со свистами. Подскакивали клубы пыли — вверх.

В этой желтой пыли и двигались тупорылые бульдозеры, а краны мотали решетчатыми хоботами.

Машины проходили (так повела их дорога) мимо шалаша Галенкина. Он стоял, взодрав небритый подбородок, словно принимал парад. Пыль лезла ему в глаза и жгла в глотке. Галенкин стоял. Думал: «Сильны Галенкины, что хотят, то и сделают. Хотели — жили здесь, сеяли, пахали; надоело — уберут все к черту».

Передовые машины — бульдозеры и краны — уже входили в лес. Они вползли в него одна за другой. Стоило машине исчезнуть, и гас ее шум. Она словно проваливалась в зеленое.

Механизмы же, будто приснившиеся с перепоя, пошли к лугу.

Шли машины с железными зубами, двигались машины-колеса. Были машины, собранные из одних ржавых ковшей. «Осушать», — догадался Галенкин и затосковал. Конец! Амба! Не станет колхозного огорода, исчезнут тальники (с ними вместе и частные огородики). Он будет жить на пенсию и есть манную кашу. Снохи заставят.

Машины шли… У дороги стояла «Волга». Около нее, в пыли, словно в мутной воде, плавали гад Пашка и мужчина с лысиной и шляпой в руке. Он махал на машины шляпой и кричал зычно. Глядя на него и расходилась техника.

Старику тоже захотелось кричать — о прошедших годах, о людях: на многое рот не разевали. О бабах — те держались за мужика.

А что современные, — бабы снаружи, внутри же решительно мужики. Они курят, пьют водку, бросают мужей.

Бить их нельзя, понять — тоже.

— Все перевернулось — широким кверху. Петр хороший, а птичек щелкает. Павел — варнак, но какая бойкая и умная стерва.

Галенкин пошел по огороду и приметил в огурцах гусеничный след и давленое зеленое мясо.

Пошел в тальник — два полуголых мужика ходили по огороду Лаврикова с прибором и через него целились друг в друга.

Лавриков за охрану копейки не дает — до сбора урожая. Черта лысого с него теперь получишь! А кто виноват? Горожане. Пришли, наперлись. А здесь выводились Галенкины, здесь они рубили тальник, на озерах били уток-крякух. Стреляли без срока — свои были утки.

Бор давал им дрова на зиму.

А ежевика, калина, черемуха?.. Караси в озерах?.. Он сам родился здесь, кормился, жил. Он да коршун-горемыка.

Галенкин оглядел лес, ища глазами коршуна. Увидел срывающихся с деревьев мелких птиц: будто кто снизу швырял их горстями, как зерно.

8

Павел Иванович, кончив строительный институт, сразу увез своих стариков в город. Деревня не манила, не звала его. Если и вспоминалась, то раннее просыпанье, заледеневший хлев, корова — ее надо было поить и кормить. Сейчас он стоял около пыльной — хоть пальцем расписывайся — машины и смотрел на огороды. Тщедушный урожай, кислая почва… Вот следы удобрения в виде серых лепешек. Ржавая трава. Копеечное дело! Даже свистящая в кустах птица старательно выговаривала:

— По копеечке… по копеечке…