Тринадцатый ученик

Он глянул в зал, отодвинув штору: топтались пары, но внутренняя струна тенькнула разочарованно — райские кущи пусты.

— Послушай, Иван Данилыч!

— Ты мне не тыкай! Сказал — до десяти, значит, до десяти. Не уйдешь вызову наряд и выдворю.

Андрей, распаленный, заскрежетал зубами:

— В конце концов…

Однако Настя примирительно коснулась его руки:

— Молчи. Не спорь.

Старый комендант Иван Данилыч поглядел вслед молодой паре, поднимавшейся по лестнице, покачал головой:

— Ишь ты! Анастасия хороша, — и потащился в свою каморку ставить чайник.

Да, она была хороша — тоненькая, в огненном платье, нездешняя. Андрей залюбовался. Они остановились на лестничном пролете. Каждый такой пролет украшался витражом — роскошь советской основательной эпохи («культуру — в массы!»; витражи — в общежития). Разобрать, что именно изображалось там, было трудно — за давностью созданного. Цветные куски крошились и осыпались, другие — затягивались патиной. И все же фон юной паре составился волшебный, лучший трудно и вообразить: будто и впрямь распахивалось окно в иной мир, в райские — полустертые — сады.

Паша глядел во все глаза, не в силах избавиться от новой наплывающей тоски. Оттуда, из райского сада, сквозило предательством, утратой целомудрия, утратой полноты жизни и жизни вообще. Солнце сквозь листья — и двое, обнявшиеся на фоне заката. Он вздрогнул и скорбно очнулся, когда раздались звон и грохот: из рук Насти выпал бубен. Но влюбленные только теснее сомкнулись, и глухая горечь накрыла Пашу с головой: все бесполезно, Андрей — жених и обладатель, его право и время тоже его.

— Я возьму направление в деревню. Сельским учителям льготы. Я не пойду в армию. Не хочу расставаться с тобой. Мы поженимся. Ты станешь моей женой?

Сдавило горло. Вот он — последний миг.

— Я не позволяю! Молчи! Иначе я умру! — кричит Паша где-то там, в своем небытии.

И Настя из их общего тайного будущего мира слышит его. Она отходит к окну. Так красиво задуман холл, начинающий коридор. Вероятно, солнечные лучи, падающие через окно, сказочно подсвечивают витраж. Но сейчас поздний вечер и за стеклом темнота. Она молчит, и двое мужчин переживают муку колебания. Настя оборачивается, внимательно смотрит на Андрея, затем переводит взгляд на Пашу, и его нисколько не удивляет это. На долю мгновения они — все трое — знают и мысли, и чувства друг друга, так что не нужны слова. И все же слова звучат, потому что ясность невыносима, легче обманываться.

— Да или нет?

У Паши мелькает злая мыслишка, что еще вчера Андрею и в дурном сне не приснилась бы возможность отказа, колебания, этого самого «нет». В дурном сне?.. Боже мой!

— Тебе нельзя в армию. Ты погибнешь. Тебя предадут, — сказал Паша.

Андрей досадливо поморщился:

— У меня такое впечатление, что нас подслушивают. А меня… предают.

Смех, смешок проскользнул между ними. Нет, их вовсе не трое. Лукавый с ними, и та самая дегенеративная ухмылочка не заставила себя долго ждать. Вмешался бес, и Андрей неверно истолковал подсказку. И нечем помочь, потому что плохие помощники в борьбе с нечистым дурные сны.

— Ты разлюбила меня.

Удивительно тихо в коридорах и на лестницах. Никого. Все — на гулянке. Или они трое предстоят друг другу в заповедном месте, вынутые из реальности, скрытые в девственных дебрях? А Настя молчит.

Андрей дернулся, выхватил из кармана фото, разодрал на две неравные половины, и все трое смотрят, как они кружат: одна, где Андрей, планирует прямо в бубен (и это тоже лукавая, дерзкая насмешка), другая опускается рядом. Вся эта ситуация: девушка в красном и бубен, и главное, главное изображение мужчины в круге, ограниченном звякающими крохотными бубенчиками, — все это смутно напоминает нечто трагическое, какую-то иную, бывшую прежде и загубленную жизнь. «Погибель», — сами собой звякнули бубенчики. Андрей побледнел как полотно, испугавшись смертельно и окончательно в присутствии развлекавшегося лукавого духа, выстраивавшего символы, быть может, и непонятные, но, без сомненья, недобрые.

— Будущее предрешено, — прошептал Андрей и весь как-то ужасно засуетился и обратился к Насте, цепляясь за ниточку спасительной надежды.

Она покачала головой:

— Это не я предам!

— Да, — Андрей вдруг обрадовался. — давай породнимся, — сказал он, ты будешь мне сестра. Нет, не так — ты будешь мне родной!

«Он тоже безумец! Или безумие заразно и я заразил его?»

Между тем Андрей выхватил нож, уже знакомый Паше — с рукояткой в виде соблазнительной русалки, слегка надавливая, чиркнул по левому запястью. Поперечная царапина тотчас набухла кровью, и обильные потеки щедро заструились вниз.

— Давай, Настя. — он схватил ее руку.

Лицо ее давно было залито слезами. В эту секунду где-то в глубинном далеке запикали сигналы, отбивая время, и несуществующий диктор объявил: «Двадцать два часа», будто пропел петух, обрывая наваждение.

С лестницы донеслось ворчание, и с Пашей поравнялся Иван Данилыч:

— Говорил, наряд вызову — и вызову!

Тут глаза блюстителя нравственности округлились: он заметил окровавленного Андрея и заплаканную Настю.

Все застыли и онемели, а Андрей наконец прозрел и увидел Пашу.