Тринадцатый ученик

Как ни жестоко, ни пошло, ни грубо это звучало, нельзя было не признать, что налицо всего-навсего констатация факта. Да, без сомнения, оттенок дурного и грубого смеха присутствовал здесь. Но, закрученный в воронку происходящего, Паша заметил девочку, в самое это неподходящее мгновение выглянувшую из проулка. Обыкновенная — крепкая, румяная деревенская девочка, растущая на парном молоке и свежих овощах, — дочка безумной Жанны.

— Заткнись! — Паша вскочил со скамьи.

Но апогей миновал. Девочка исчезла, зато появилась тетя Нюра и резко отчитала Бармалея:

— Дурак — а тебе не чета! Он же дитё! — и пошла навстречу Сашку.

— Ись, ись! Мамка.

— Жрать просит, — пояснил отчего-то устыженный Бармалей.

— Ись, ись!

— На-ка, на-ка хлебушка! — тетя Нюра извлекла из кармана сухарь, и Паша подивился на ее преобразившееся, ласковое, просветленное обличье.

Он заставил себя встать, приблизиться, заглянуть через плечо старухи в бессмысленно-голубые глаза идиота. Тот улыбнулся и выдал свое коронное «Ись, ись!».

— Хватит, ненажора! — наставительно произнесла тетя Нюра, а Паша положил себе за правило иметь в кармане сухарик или карамельку — для угощения.

В дебрях сада — рай, тишь да покой, ласкает глаз зелень. Чудесно вот так прилечь, облокотившись о ствол старой, разлогой яблони. Спрятаться, забиться в укромный уголок и исподтишка, из кущей, из зарослей, наблюдать жизнь. Что ж, поглядим, как она развернется от ветхозаветного древа! жизнь, омраченная вырождением. Вздохнуть поглубже, расслабиться, поглядеть в небо… О каком мраке идет речь, когда сияет день и душа задыхается от восторга, созерцая творение? Аукается прошлое: он, пацан, в саду во власти детских, беспечных игр и грез, а в доме — баба Маша и томятся на противне пироги — ведь май, праздники; и мать стирает на табурете у крыльца в белом эмалированном тазу: «Паша, сынок, сгоняй за водой!» Но их нет. В доме пусто, а вся ответственность за род Алехиных лежит на Паше, свободном (от чего?) художнике. И на пригреве достает его ледяной сквознячок смерти, а вперед он не смеет шагнуть, боясь ошибиться.

«Господи! Как мне развращенным моим, раздерганным умом объять мир, а на меньшее… на меньшее я не согласен. И вечно претендую иметь сотворенную Тобой жизнь в качестве материала. Ну не смешно ли это, не смешно ли — тень дегенерации легла на родную деревню и впору классифицировать чудиков, дебилов и безнадежных помешанных и вывешивать таблички: «Паноптикум»? В котором ряду мое место?»

Паша прикрыл глаза, пережидая радужную рябь, мысленно разглядывая уже возникшую картину, коллективный портрет: Бармалей — под тринадцатым номером, как дирижер, впереди, Юрка с Вовкой, Жанна и Сашок. На небе облачко, а его след — теневая прозрачная пелена накинута на лица, зато вокруг все ослепительно освещено. «Почти Глазунов, — усмехнулся про себя, бездна символизма, глобальное осмысление эпохи. А на деле — сугубый материализм. Но благо ли творчество — чтоб, призывая его, радоваться? Кто творит в тебе? Ведь ты-то сам прекрасно знаешь, что оно больше тебя и все твои видения-откровения имеют один источник, ту самую заповедную дорожку в подсознание, протоптанную экстрасенсами. И как ни зачурайся — зияет ход! Но я и до них рисовал! Кто подсказывал замыслы и расставлял акценты тогда? Господи, помоги!»

Паша сел, тряхнул головой: «прочь, мысли! Как же можно так жить?»

— Катя моя, Катя, — отозвался ему надтреснутый, старушечий голос.

Полуслепая баба Женя ползла сквозь заросли вдоль межи, отыскивая козочку.

— Катя, Катя… — она приближалась, держа курс на белую Пашину футболку, подразумевая под ней свою любимицу. — Катя, Катя…

— Это я, баб Жень. Сосед.

— Опять на меже. Я тебя, ирода, проучу.

Пришлось выбираться из зарослей под яростные вопли.

— Все повырублю, чтоб на мою землю не зарился! У меня справка есть. Мне ничего не будет.

— Баб Жень, на кой тебе столько земли, — со свирепой вкрадчивостью произнес Паша, она в конце концов достала его, — больше двух метров тебе ни к чему. Да и то не здесь.

— Ах ты, байстрюк, подзаборник! Счас топор возьму!

Суть заключалась в том, что забор между двумя усадьбами приказал долго жить, на память о себе оставив ямы и полусгнившие слеги вдоль границы. Хозяйственная баба женя слеги пустила в печь, ямы засыпала и теперь утверждала, что сосед таскает малину, сливы и свежий лучок с ее территории. Угодья свои Паша отстаивал из принципа: эти самые пущи берегли его детские укрытия, его секреты и заставы. Тут он решил стоять насмерть.

— Насмерть, чертова бабка! — выкрикнул он, оборотясь к бушующей старухе, а та вдруг резко смолкла, приложила руку к груди, охнула и потащилась к избе.

«Кондрашка хватит, вот тебе и будет смерть!»

— Владей, баба Жень, забирай! Мне все это поперек горла! Я больше сюда ни ногой!

Распаленный, Паша понесся прочь из сада. По другую сторону штакетника прямо под низким окном возилась тетя Нюра, рыхля землю вокруг выпустивших ярко-зеленые стрелки нарциссов.

— Как мои цветочки у тебя хорошо прижились, — не сдержался Паша и тут же пожалел об этом.