Тринити

Отдышавшись как после трудной работы, Макаров снова затих, чтобы набраться сил. Теперь колючее ощущение жизни стало вполне переносимым, хотя и продолжало приходить словно со стороны, как бы от соседнего холода. Озноб кочевал, где хотел, оставляя за собой шлейф искрящейся дрожи, пока сквозной приступ рвоты, заметавшийся в поисках выхода, не дал полного ощущения внутренностей.

Макаров затаил дыхание, прислушиваясь к себе. Он не дышал, пока хватало сил помнить об этом. Потом сорвался, распахнул грудь и поперхнулся избытком захваченного ртом воздуха.

Сознание на секунду помутилось и вновь вернулось в исходное положение. Колыхнулся и поплыл перед глазами кустарный интерьер земляного жилища, колоколом загудело в висках. Народившись, зазияла в наркозе темноты ноющая загрудинная боль, иррадиирующая в затылок. Возникнув в одной точке, эта почти материальная боль обрела разлитой характер и стремительно разрослась до размеров тела, набросав в мозгу Макарова все его контуры.

Приступ боли завершился окончательным и полным ощущением себя. В результате столь безудержной встряски послушными стали руки, которые принялись наперебой ощупывать тело, словно лепить его сызнова из подакцизного материала.

Сгусток тепла и воли, то и дело вплывавший в поле новых ощущений Макарова, мало-помалу оформлялся в некий центр, к которому начинали тяготеть произвольные порывы и случайные действия.

На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.

Под сенью мелкорубленых мыслей Макаров уснул. Во сне он продолжал приходить в себя и проснулся на заре от тишины, которая так и свербела в ушах.

Светало плавно, не спеша. Пробиваясь сквозь мизерные неплотности в кровле землянки, солнце вводило в курс дела шатающееся с непривычки любопытство Макарова.

Макаров интуитивно опасался резкого открытия глаз — в его сознании сидело отчетливое правило светобоязни. Но жажда впитывать пространство шла на поводу у рассвета и не подчинялась Макарову. Сощурившись, он стал водить глазами по линиям некой фигуры, пока окружающие предметы снова не заняли свои места в инграммных банках сознания.

Понимание места и времени постепенно прояснялось, но не улавливалось до конца. Макарову хотелось поскорее куда-нибудь передвинуться, переползти, но где взять для этого силы, было все еще не понятно.

Возвышение из ольховых жердей, на котором покоился Макаров, без всякого пафоса представляло кровать и остро впивалось в спину. С этим ощущением было все понятно — жерди, спина, боль, невозможность пошевелиться. Пошли дальше глазами, пальцами, сознанием, вперед, еще немного, вот так, хорошо.

Исследовав свое тело, Макаров обнаружил, что от долгого лежания на нем вовсю процветают упорные формы опрелости. Потрогав воспалившиеся места руками, он ничего не ощутил — реакция на прикосновение была нулевой. То ли пальцы онемели, то ли кожа атрофировалась. Ущипнул покрепче — та же немота и ноль эмоций.

Тело, как кусок теста, провисало сквозь жерди заодно с одеждой, втекало в изъяны и шероховатости лежанки, повторяя с завидным конформизмом проемы и углубления разъехавшегося настила из тростника. Макарову казалось, что не он лежит на лежанке, а она подвешена к нему и тянет вниз, пытаясь разорвать тело по некой срединной оси, как будто отделить колбасу от жирно промасленного бутерброда.

Поерзав, Макаров смог-таки отъять себя от лежанки и привстать. Одежда, сойдя лохмотьями со спины, предпочла остаться на месте. Удержаться в положении сидя, даже короткое время, оказалось проблематичным. Макарова повело и качнуло из стороны в сторону. Отчетливый риск очутиться на полу рядом с трупом вынуждал подстраховаться.

Макаров осмотрелся вокруг и обнаружил вблизи себя подходящий шест. Дотянувшись до него рукой, он обеспечил себе сносное равновесие и произвел первый полноценный вдох. Грудная клетка подалась вширь, но на место не вернулась — так и осталась растянутой. Пришлось вдохнуть еще раз, поглубже. Крестово-подвздошные сочленения нехотя разошлись и сошлись снова.

«Заработало!» — мелькнула в голове радость, но где-то на задворках сознания доживало опасение, что при попытке встать на ноги вся ходовая рассыплется в прах. Опасение иссякло, когда нервные всплески прорвались по вегетативным каналам, затем прощемились через периферические закоулки и достигли пяток.

Долгая передышка ушла на то, чтобы осмелиться пошевелить ногами. Словно на покосе, напряжение медленно нарастало во всех мышцах, но сократиться самостоятельно не смела ни одна. Ноги никуда не пошли, но влекущий рисунок ходьбы и анимационный ее характер висели перед глазами, не исчезая.