Тринити

Я тоже спешил на День грусти. Спешил, чтобы расширить границы сердечной тупости и детерминировать свою моральную сопричастность с этим праздником памяти, с этим знаковым сборищем ставших мне родными людей.

Трасса была почти пустой. Сказывались майские праздники — население вторую неделю сидело по участкам и без передышки сажало картошку квадратно-гнездовым способом.

Я спешил и давал хорошенько прочихаться своему «подснежнику» простоявшему всю зиму под сугробом старенькому дизельному «Опелю». Почему «Опелю»? Да потому что любая машина, говорят автолюбители, через два года все равно превращается в «Опель».

Запоздалые зимние скаты молотили шипами по температурным швам урытой донельзя бетонки, да так, что по скулам гуляли желваки. Как и многие творческие люди, я не успевал менять резину в межсезонье.

Когда неожиданно на дороге возникали «домики» — вспученные навстречу друг другу пласты бетона, которые, как системное поражение, было ни объехать, ни обойти — становилось понятно, что отношения между Россией и Украиной испорчены основательно, а посему ремонтом дороги в направлении Киева в ближайшее время никто заниматься не будет.

Мое нутряное сало, твердеющее в ожидании очередной встряски, по старой памяти относило «домики» к стадии предвестников Калуги, лежащей в низине как раз на середине пути. Мелькнул указатель на Оптину пустынь, потом на птицефабрику, вот уже позади и река Угра, на которой среди заливных лугов в 1480 году имело место великое противостояние русских и татар. Вот и поворот на Жиздру, сразу за которым — дорожный родник, обустроенный дальнобойщиками. А значит, скоро и заветный край моих почти виртуальных друзей — край партизанской славы.

От мысли, что через пару часов я прибуду на место, становилось легко и свободно. Но сердце просило загрузки. Особенно в области верхушечного толчка.

В предвкушении встречи со своими уже давно не новоявленными знакомцами, я гонял туда-сюда варианты моего появления на тусняке. Гонял и прикидывал, как покорректнее произвести свое между ними уложение — ведь в нашей второй с Артамоновым книге «Отчет о проделанной работе» о них не было сказано ни слова.

Нынешний сход был юбилейным и потому — крайне тотальным. Как-никак двадцать пять лет минуло с момента полной отвязки. На этот круглый тус должны были неминуемо явиться выпускники всех пяти групп потока. В том числе и Артамонов — соавтор моих книг, которыми еще не наполнился книжный рынок, но «Опель» был забит до отказа.

Я старался соблюдать все посты — притормаживал задолго до знака, но этого не всегда было достаточно. В салоне автомобиля лежали валом готовые к употреблению экземпляры для работников ГАИ — данное направление в пылу моей повседневной работы было почти не освоено, — а в багажнике, отпечатанные под заказ, плотно терлись нераспакованные пачки для друзей.

Расход книг на сто километров был не намного ниже расхода топлива: в пользу дорожных служб ушло пятнадцать экземпляров — я дважды пересек двойную, не остановился на пустом пешеходном переходе, проскочил на желтый у самого поста и потом, будучи оштрафованным за превышения скорости, слишком усердно сигналил фарами единственной на трассе встречной машине, оповещая ее о наличии засады — за это пришлось одарить всю бригаду непопулярным в их среде чтивом. Характер и стойкость нарушений правил движения говорили о моем уважении к людям дорожного толка.

По кассетам, лежащим на заднем сиденье каждой патрульной машины, я догадывался, что передо мной в ту сторону только что промчалась Надежда Бабкина, которая расплачивалась с часовыми дорог своими сольными продуктами.

Мне доводилось и раньше бывать на Днях грусти, на этих обширных бандерлогах по поводу очередной пятилетки со времени выпуска — веселые ностальгические минуты. Но главного для меня на них так и не произошло — я не встретился с Артамоновым. Сегодня мне предстояло впервые увидеться с человеком, который, собственно, и породил меня как человека пишущего. Артамонов на Дне грусти — уму непостижимо! Именно на самом дне! На Дне грусти и на высоте памяти! Как же получилось, что мы до сих пор так и не пересеклись? Может, потому, что никто к этому особенно не стремился? А теперь приперло? Ведь не повидались же ни разу за всю свою сознательную жизнь Толстой с Достоевским, и наоборот. Так что не мы первые, не мы последние.

Добирался я до места и, как о белой обезьяне без единого изъяна, все думал о том, что через некоторое пространство передо мной появится автор строк, принесших мне, как говорится, широкую известность в узких кругах. Хотя, если судить по творческим понятиям, не он передо мной появится, а я перед ним.

Артамонов интересовал меня уже потому, что его вообще никак не беспокоила судьба написанных им страниц. Он бросил их, а я подобрал. Он посеял, а я пожал. От этой мысли я даже стал несколько побаиваться встречи.

Но, как выяснилось, переживать мне на этот счет совсем не следовало все произошло буднично и просто.

Предварительный сбор выпускников проходил на Студенческом бульваре.