Тринити

— Я не умею привыкать.

— Скажи, зачем тебе было нужно такое молчание? Я и без того знаю, как ты умеешь держать паузу.

— Молчание? — удивилась Ирина. — Я выбрала не молчание, а время из двух этих лекарств. Которые излечивают все.

Реша почувствовал, что в ее слова нужно вникать. Как будто Ирина одна продолжала их отношения по его просьбе и доверенности. И за это время, за время его отсутствия, он отстал от нее в понимании с полуслова. Он не находил, как соединить свою долю разлуки с ее частью. И вырвалось:

— Ирина, еще бы один день, и я…

— Ты знаешь, вот беда, — как бы приостановила его движение вперед Ирина, — мне кажется, я не все перенесла о т т у д а. Я пересмотрела каждый ящик, но так и не выяснила, что я забыла. Я отправилась т у д а, но там уже ничего не было.

— Разве можно убиваться по какой-то безделушке?! — ничего не понимал Реша. — По каким-то пустякам?!

— Хорошо, я не буду тебе говорить об этом, — сказала она. — Но, скорее всего, это не так. Я не могла ничего забыть, потому что упаковывали вещи чужие люди. А ведь если я не собирала и не упаковывала, то и не могла забыть. Правда? — Она походила на ребенка, который во сне хватается за ссадины и смеется.

Он обнял ее. Она не пошевелилась. Потом, словно от усталости, приникла. Не доверившись глазам и словам, они вспоминали себя памятью рук, губ.

— Постой, постой, о чем мы говорим? — вдруг отстранилась она. — Ведь я не простила тебя тогда. Да-да, я помню точно — не простила. Ты бросил меня. Забыл. Я всю ночь писала стихи. Послушай.

Неклейкие части — кристаллики счастья.
Все может растаять, все может умчаться.
Глаза в уходящую тычутся спину,
И бьется снежинка, попав в паутину.

— Не простила за что? — пытался привлечь логику Реша.

— Я забыла тебе напомнить тогда, чтобы ты не упустил меня ни на грамм, ни насколечко. Поэтому простить не смогла. Но ты все равно люби меня, потому что я еще буду. Я закружусь первым весенним ливнем и прольюсь, утоляя все жажды, сочась каждой клеткой.

— Молчи, молчи! Больше ничего не говори! — прикоснулся Реша пальцем к ее губам. — Нам нельзя с тобой говорить об этом! Понимаешь, нельзя. Нас куда-то уносит при разговоре.

Дерзость догадки ошеломила его.

Она кивала головой и пыталась удержать слезы. Он успокаивал ее, гладил по волосам и не замечал, что то же самое творится и с его глазами. Перед ним раскинулся тот ромашковый луг, без конца и без края, где ему впервые стало страшно от этого. Ирина, вся летняя, опускала ресницы и подавала ему венок. И в глазах стало белым-бело от бабочек-подёнок. Еще какое-то мгновение, и он, подав Ирине руку, зашагал бы в ее мир, где память сама выбирает хозяина, где любой неправильный шаг ложится крест-накрест на каждую складку сознания. И нет оттуда никакого выхода.

— Но ведь я тебя успела не простить! — вскинула она заплаканное лицо и вытащила из стола дневник. — Вот, посмотри! — И зашелестела страницами. А потом вручила ему тетрадь как последнее, самое веское доказательство.

Они успокоились, когда увидели, что в квартире никого нет и что прошло уже много времени, а за окнами полнеба в огне и сентябрь желт и душераздирающ до безысходности.

— Я открою форточку, — сказал Реша.

Она подошла к окну и стала рядом с ним.

— Как осени могло прийти в голову, что без сброшенных листьев мир станет просторней? — сказала Ирина, пытаясь протереть запотевшее окно.

— Прости. Если не смогла для себя, прости для меня, — произнес Реша, потянувшись обнять ее.

Она согласилась глазами — закрыла и открыла их снова.

— Но вот дела — никогда не извлечь опыта, — вздохнула она. — Сколько ни бейся. Всякая новая находка будет сама считать нас очередными найденышами и позволять мучительно тешиться собой. Я устала сегодня. Представь — я не спала с тех пор. Зато теперь знаю почему. Я уже не умею ждать. Я не разучилась — я просто не хочу апельсинов, поскольку не знаю, что они такое. И не хочу знать, что самое страшное.

Чтобы как-то вернуться к реальности, Реша переводил взгляд то на часы, то на разбросанный по полу инструмент, то на кошку, сидевшую неподвижно, как копилка. Ирина была рядом, сегодня она была доступнее на восемь сгоревших июлей. Вот она здесь, с ней можно разговаривать, к ней можно притрагиваться, трогать волосы. Но он снова находил ее глазами и понимал, что поцелуя больше не получится — она садится так неудобно, что до губ не дотянешься. Она далеко сегодня. Холоднее и дальше на восемь снегов.

«Она привыкла засыпать в кресле, — последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. — И почему восемь?»

— По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, — подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. — Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.