Тринити

Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. «Может, это меня как-то мутит? — пытался он взглянуть со стороны на себя. — А Ирина здесь вовсе ни при чем?»

Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.

День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.

Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.

Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.

Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: «адресат выбыл». Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.

Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в «диком» отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!

* * *

Аукают дали игриво,
бегут, затихая вдали.
Тайга, как зеленая грива,
на шее летящей земли.

Несется земля по орбите,
а я — по орбите своей.
Спокойного быта обитель
вовеки не скрестится с ней!

Нам жизнь преподносит уроки
и ставит за мужество плюс.
Земля, ты меня не уронишь
я в гриву до боли вцеплюсь!

* * *

В барак, запыхавшись, ввалиться,
багры раскинув по углам,
забыть про бревна и забыться,
как расколоться пополам:
один ты здесь, другой ты — там,
еще горячий и искришься,
дорогу бьешь и бьешь плотам!

Твой взгляд ничем не изумленный,
он все безвольней и вольней,
и песня девушки влюбленной
все дальше, дальше… На стене
уже не пляшут блики искор
почти потухшего костра,
скулит на тумбочке транзистор,
давно бы выключить пора.
Дай Бог хорошим снам присниться…
а завтра снова — в шесть утра!

* * *

Здесь лишь июль погасит свечи,
тепло становится не то.
И осень вмиг тайге на плечи
бросает рыжее пальто.

Ах, эта осень, эта осень…
в барак забитые дождем,
сидим, у неба солнца просим,
погоды, словно писем, ждем.

В тумане скрылась четкость линий,
глядим в окно, как в объектив,
горячих кружек алюминий
двумя руками обхватив.

И с каждым днем надежда тает,
а осень, словно пьяный гость,
все тянет в судорожный танец
тайгу, продрогшую насквозь.

* * *

В тайгу пробрался бархатный сезон,
и пала тишь в непроходимых парках.
И свет у зорь прощально-бирюзов
и так похож на непотертый бархат.