Тринити

Окатав непроходимые крутые берега, «дикари» добрались до бескрайнего пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие валуны впрягались по пятеро и шестеро. Их даже катаньем не всегда удавалось сместить к воде. Некоторые так и остались торчать памятниками, наполовину утонувшими в мокром песке, их так глухо засосало, что они даже как будто почавкивали от удовольствия.

Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мукин предложил таскать эти балансы на плечах, как когда-то это очень ловко проделывалось на историческом субботнике. Правда, стволы, скидываемые студентами в акваторию, в отличие от тех легендарных плах с холста, были совсем не надувными. Удельная нагрузка от такого бревна на организм несуна была, конечно, намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но все равно, пока очищали пляж, вымотались как сволочи. Если бы не Артамонов, всем, как бензовозам, пришлось бы таскать за собой цепь, чтобы сбрасывать статическое электричество. Потому что целый день челноком от воды к бревнам и обратно к воде, а навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали и начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но подкашивались только на миг. Потом появлялись скрытые силы на сотую и сто первую ходки. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.

— Слово «пляж» никогда не ассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.

— А мне кажется, никакой паралич уже не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в согбенном рабочем положении, — ведал освоившийся на трудовом фронте Реша, щупая живот. — Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, и я лежу на ринге в этой самой нашей рабочей позе и все никак не могу распластаться. Хотя обрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение словно гудит.

— Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал коллективное плакание Артамонов. — И знаете, что я заметил за собой? Иду по улице, и, как увижу пачку бревен, запасенных комяками для строительства или на дрова, сразу появляется непреодолимое, даже навязчивое желание скатить эти хлысты с обрыва в реку!

— Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик. — Тебя пора лечить.

После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держат мертвой хваткой что-то тяжелое и хрупкое.

После пляжа многие поняли, что человек может все.

Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор казались необитаемыми. С приездом Реши около них, помимо Аля-поти, через которого, собственно, и наладилось знакомство, стали появляться непонятные типы. Вскоре они пошли на полное сближение со студентами — попросили взаймы тридцать рублей и пять разномастных флаконов одеколона. В последующее время, словно боясь нарушить традицию, они общались с «дикарями» исключительно через парфюмерию. А когда одеколоны вышли, бичи не погнушались продолжить общение посредством «озверина». Так студенты величали «антикомарин» — противогнусовую жидкость, по пузырьку которой, словно по сто граммов фронтовых, еженедельно выдавал мастер. От «озверина» при случайном попадании сразу выпучивались глаза и начинал покрываться волдырями эпителий.

Фельдмана эта химическая дрянь достала, если так можно выразиться, до самых корней. Обыкновенно, предварительно обмазавшись ею и ожидая, пока пропитается кожа, любил он погулять минут десять — пятнадцать на закате, пописать с пристани и так, вообще, размять члены перед сном. И как он их нашаривал в темноте, непонятно. Однажды, уединившись на пирсе, Фельдман повел себя крайне неосторожно, подзабыл, что ли, что ручонки обработаны раствором, и начал шарить ими в поисках своего полупендрика. Уже через секунду с дебаркадера раздался вселенский вопль, исторгнув который Фельдман тут же бросился в Вымь, чтобы смыть попавший на причинное место «озверин». Услышав трубный глас Фельдмана, Рудик схватил ружье и побежал на выручку. Ему подумалось, что на Фельдмана напал если не медведь, то уж точно изюбрь или марал. Фельдману стало настолько плохо, что он попросил вызвать «скорую помощь». Рудик в темноте пальцами у виска напомнил ему, что услуга подобного рода в этих краях не оказывается даже за взятку.