Тристан 1946

Труды по архитектуре и психологии остались у меня. Так же как и честертоновский вариант «Тристана и Изольды». И симфония Франка тоже. Про условие Брэдли — не оказывать им помощи — я решила не вспоминать, потому что, во-первых, мои слова вызвали бы у них смех, поскольку они все равно уже решили «ничьей помощи не принимать», а во-вторых, тогда я бы чувствовала себя связанной этим обязательством. Впрочем, Кэтлин утверждала, что ей удалось сделать «кое-какие сбережения». Она прихватила с собой несколько украшений — подарки мужа, отказываться от которых не считала нужным, так как заработала их «собственным потом и кровью». Вспоминая «моррис», который стоял под замком в гараже у профессора, они только безнадежно вздыхали.

Они самым трогательным образом попрощались с Партизаном. Их отношение ко мне было куда более сдержанным, они считали, что я, как всегда, «не пропаду» и поэтому не слишком нуждаюсь в «нежностях». Михал дошел до порога и вернулся обратно. «Мама, — сказал он, глядя куда-то в сторону, — наведывайся иногда к профессору и береги Партизана». Кэтлин, услышав его слова, только пожала плечами.

Они уходили. Как всегда, опаздывали на паром и поэтому не шли, а бежали, размахивая чемоданами. Как всегда, рассчитывали на то, что паромщик их подождет. И, как всегда, не ошиблись.

Я осталась наедине со скулящим в ванной Партизаном. Я предпочла бы, чтобы дом был пуст. Пустота — неплохой старт. Я могла бы посидеть и подумать над тем, как ее лучше заполнить. Но покой дома нарушал не только собачий вой. Дом по-прежнему, казалось был заполнен чьей-то жизнью, и это ощущение не проходило. Вскоре мне пришлось убедиться, что и в «светском» смысле этого слова одиночество — не мой удел. Людей притягивал мой дом, как меня когда-то комната, где Михал и Кэтлин провели свою первую ночь, и соседи приходили ко мне, чтобы насладиться новыми подробностями скандальной любовной истории.

Всем было известно, что существовали две Ребекки: одна из них, величественная и неприступная, шла в бар «Прусский король» и другая, еще более величественная, но умиротворенная, возвращалась из бара «Прусский король». Я еще не успела прийти в себя, как ко мне по пути из бара заглянула та, вторая, Ребекка. От нее попахивало виски, она снова чувствовала себя на сцене и в своем актерском блеске настолько возвысилась над всеми, что зло и добро перестало для нее существовать, ее занимало только «действо».

Ребекка запечатлела на моей щеке поцелуй. «Dear Ванда, — сказала она (и ее «Ванда» прозвучало почти как «Уонда»), — я пришла тебя поздравить. Твой сын поступил, как поступают только герои-любовники в настоящих больших пьесах, о которых нынешние борзописцы и комедианты не имеют ни малейшего представления. Ты должна признать на этот раз, что Джимми Брэдли вполне выдержал стиль возвышенной комедии. Вообще все было сыграно con brio[25]». Она произнесла весь монолог с большим пафосом и очень изящно. После чего села в ожидании аплодисментов. Я тут же принесла коньяк, что вполне заменило овации. Потягивая крохотными глотками мартель, Ребекка медленно трезвела. Даже алкоголь с трудом поддерживал святой огонь вдохновения в этом увядшем теле. Но зато за дымкой лирической грусти все еще тлел огонек коварства, и она, покачав головой, вздохнула.

— Между нами говоря, что за хитрая тварь эта Кэтлин! Сначала прибилась к дому вроде эдакой бездомной собачонки с поджатым хвостом… И вдруг: Изольда! На my sweet[26]! Я ирландок знаю… Помнишь дочку трактирщика из «The Playboy of the Western World»[27]? Любила парня, пока верила, что он убил своего отца. Спустила с лестницы, когда узнала, что он не убивал отца… Очень советую тебе, dear Уонда, присматривай за сыном, как бы эта малютка не толкнула его и на убийство.

Вскоре под предлогом сбора фантов для благотворительной лотереи ко мне пожаловали и «старые лесбиянки». Помощь «бедным союзникам» входила в число филантропических мероприятий, намеченных мисс Браун. Один из этих «союзников» — чешский летчик, инженер по профессии, сделал открытие. Какое? Ответом на этот вопрос было преисполненное таинственности молчание. Лаура, давно уже пресытившаяся тяжкой повинностью извращенчества, уговорила приятельницу быть щедрой и внести значительную сумму на реализацию изобретения чешского летчика. В свою очередь чешский летчик, огромный детина в кожаных перчатках с глянцем, со всей страстностью славянской души воздавал должное женским прелестям Лауры. В Пенсалосе тем временем поговаривали о том, что чех вот-вот предложит мисс Браун руку и сердце, он, мол, мечтает жениться на богатой дородной женщине, напоминающей по облику чешку.

При всей своей влюбленности в Лауру, мисс Браун была весьма польщена такими слухами: свое «девичество» она давно уже несла как тяжкий крест и во имя брака была готова пожертвовать старыми порочными наклонностями. Лаура же рассуждала примерно так: если изобретение пойдет в ход, чех разбогатеет и женится на мне. Если же он окажется банкротом, Браун потеряет свои деньги, я же сохраню и подругу, и любовника.