Триумф. Поездка в степь

После слов Роберта мастерскую еще долго наполняло молчание, душное, тяжелое, безысходное, пока голос Реми́ги не прервал его. Он начал вспоминать про свою молодость, учебу и годы, проведенные у доброго Ашбэ. То, о чем он говорил, не имело существенного значения для меня. Просто его голос мне нравился. Он увлекал меня на своих крыльях в далекое, неведомое мне прошлое

56

Макет центрального района будущего возрожденного города был почти готов. Оставалось только высадить тополиный бульвар, доклеить квартал со зданием почтамта и гостиницей, привести в порядок площадь возле Софийского исторического комплекса и памятника гетману Богдану Хмельницкому, а также обтянуть дерном склоны реки. Затем разборное основание мы по кускам доставим в зал заседаний горпроекта, утвердим на художественном совете, а оттуда перевезем в горисполком, где произойдет окончательное обсуждение его на сессии депутатов трудящихся — и можно начинать строительство! План действий в довольно энергичных монологах Реми́га излагал нам неоднократно. Но прежде чем приступить к воплощению его архитектурных замыслов в жизнь, придется еще очистить улицы от развалин. Прошлое сильно мешает. Битый кирпич собирают пока пленные, собирают медленно, вяло, словом, дело у них не спорилось и не горело в руках, как у нашего доктора Отто.

Постепенно мы привыкли к его присутствию, а Роберт прекратил злобиться и командовать им. Раньше меня охватывало неприятное, какое-то унизительное чувство, когда он пожилого человека, пусть и врага, гонял за фанеркой или гвоздем. Доктор Отто исполнял безукоризненно все сложные конструкции Реми́ги, не лучше, конечно, дяди Вани, но лучше нас. Это сперва раздражало и удивляло, потому что пленные немцы в моем представлении были вовсе негодящими людьми. Даже когда их собиралось много — сотни тысяч, — они производили бессильное, угнетающее впечатление, хотя их кормили — разумеется, не роскошно, но и не так чтоб плохо, судя по мауэру Флавиану. Нет, надежды на то, что они быстро очистят строительные площадки от развалин, мало. Пришибло их вроде. А в город входили с форс-мажором, под оркестр. Маршировали — асфальт стонал. Слух в сентябре прополз, что Гитлер готовился сам прилететь на торжество, да рассердился — на полтора месяца против назначенного срока его генералы опоздали. Слух просочился от самих немцев. Теперь бредут по улицам и не вспомнишь, что бравые вояки.

Однажды апрельским разноцветным днем школьные занятия отменили. Красивая Зинванна Иванченко — класрук и учительница русского языка — выстроила нас парами и повела смотреть пленных, которых прогоняли в концентрационные лагеря, расположенные в окрестностях. Бесконечные потоки довольно грязных, в оборванных мундирах, затравленных своим несчастьем людей быстро наскучили. Они, немцы, имели одинаковую внешность: черт знает какую. Передние шеренги — генералитет, старшие офицеры — еще смахивали каплю на бывшее войско, а серединка — ну просто шайка. Никакой выправки, никакого достоинства. Ветер приносил запах острого мужского пота и отвратительного курева. По бокам утомленно шли, не проявляя ни к чему любопытства, редкие конвойные, тоже, впрочем, не по-парадному одетые, держа трехлинейки под мышкой.

— Почему они нас не атакуют? — спросил культяпый Сашка Сверчков. — Их вон как много, а наших вон как мало. Атаковали бы и — свобода!

Я не испугался. Разве подобные типчики способны кого-нибудь атаковать? Зато испугалась Зинванна. Она усмотрела в словах Сашки с одной стороны — чуть ли не контрреволюцию и с другой — призыв к нападению на пленных, а неподалеку маячила фигура нашего директора Б. В. Брагина. Перед выходом со школьного двора занудливый Б. В. предупредил:

— Кто бросит в немцев камнем или даже щебенкой — исключу с волчьим, и пусть родители тогда не плачут в жилетку.

— Сверчков! — тихо приказала Зинванна. — Немедленно отправляйся домой. Маму пришли завтра с утра. Немедленно!

Но со Сверчковым справиться нелегко. Он засунул культяпку в карман поглубже, отбежал в сторону и во весь голос упрямо спросил:

— Чё я сделал? А?

— Сверчков! Немедленно вернись и замолчи. — Зинванна поймала его, крепко взяла за плечи и поставила перед собой.

Для верности обхватила еще и за шею.

— Пальцы они мне обрубили. Вон рыжий обрубил, — и Сверчков ткнул целой — левой — рукой в первого попавшегося пленного.

Тот ответил робким растерянным взглядом.

Сашка юркий, настырный. Летом сорок второго немецкие подростки, кажется, из организации «Белый орел» действительно оттяпали ему пальцы за то, что он бутерброды с колбасой спер у них в сквере из-под носа. Выволокли в переулок, прижали кисть к тротуару — и отмахнули одним ударом: не воруй!

Немчиков привезли в город полный вагон. Шатались они стаями, в коротких кожаных штанах, с кинжалами у пояса. Свирепые поразительно.

— Шлехт! Диб! Шлехт! — ругали они Сашку. — Шлехт!

— Конечно, шлехт, — признал он, когда описывал свое преступление перед оккупационным режимом, — но жрать до смерти хотелось. Пузо трещало!