Триумф. Поездка в степь

— Я обязан выразить, что мне безусловно понравился обер-лейтенант Вальтер, сын генерала. Ошень изящный парижский немец. Он фланировал улица Лаффит и любовался по вечерам на Сакре Кёр. Да, ошень внушительный по красоте и оттенкам сцен.

— Сакре Кёр — вроде Собора Парижской богоматери, — пояснил нам Реми́га.

— Но мне сомнительно, что командование отправило Вальтера на Восточный фронт. Зашем? Несправедливо ведь — и отца, и сына. Обычно кто-нибудь один воевал в сносных условиях. Полковник Алперс и капитан Брук убеждают психологически, но в определенной степени и господин генерал тоже.

Как калечит людей военная служба! Господин генерал! Экселенц! И это — в плену и об актере!

— Парижский немец-офицер не то, что русский немец-офицер. Мундир не тот, грудь не тот, улыбка не тот. Щелк каблук не тот. Молодой Эбергард не утомился от войны, а старик утомился. Я смотрел два ваш фильм, — продолжал доктор Отто. — Хорошие фильм. Даже плакал. Я должен подчеркнуть — много падал зольдат с той и другой сторон. Ваш зольдат до Сталинграда падал куда больше, но и наш зольдат падал достаточно. Вернее, их зольдат.

Он произносил «зольдат», именно «зольдат». Другие слова чище выговаривал.

— Немецкий зольдат ошень опасный, он не дает себя глупо убивать. Если глупо убивать, то зольдат не опасный, а война не ужасный. Вам не нужен мой комплимент, вам нужен ваш ошибка.

Сатановский невольно передразнил:

— Ошибка у нас много.

Затем он замолчал, и надолго.

— Немецкий зольдат имел разный период в эсэсэсэр. Каждый весна новый период. В шляпе генерал Эбергард не сидел. Он не варвар. Шляпа в коридоре, далеко — им шранк, а не на столе и не на подоконнике. Под крышей редко в шляпе и честь не отдают.

Физиономия Сатановского, который исполнял в «Штурме» роль коменданта города генерала Эбергарда, приобрела напряженное выражение. Он и не подозревал, что найдет в докторе Отто такого придирчивого консультанта и критика.

— На охране штаб мундир полиции — полицайоберсекретарей, а она армейская. Откуда выкопали у обер-лейтенанта булавку с имперским золотым орлом в эсэсовском вензель? Вещь дорогая и для оберштурмбаннфюрера. Не по чину она Вальтеру и роду войск. Кобура тоже. Превосходный оружий парабеллум, но непосильный для дряхлый генерал. Я уже был в плену десять месяц, когда двадцать четвертый июль нацистски приветствий ввели на вермахт после Клаус фон Штауффенберг и его мин. А у вас в пьесе — ноябрь сорок третий. И господин генерал не обязан кричать «хайль Гитлер!» всем подряд. Слишком много. Иногда пожимали руку, целовались при встрече и расставании. Ошень естественно, особенно вермахт. Да!..

Сатановский иронически усмехнулся. Конечно, нелегко вообразить немецких офицеров, по-братски целующихся, после всего того, что они натворили в нашем городе. Монолог доктора Отто, нервный, скачущий — словно мальчишка с камня на камень через ручей — не являлся образчиком железной немецкой логики, но было в нем зато что-то неподдельное, что-то выстраданное, и была в нем какая-то мне еще недоступная тогда последовательность в мыслях и чувствах.

— Состояний у генерал Эбергард — маятник. Вот он — живой шеловек, вот он — мертвый машин. Это святая истина. Но машин с весьма грозный намерений. Для него жизнь зольдата не существует. Зольдат — есть материал для война, дрова, который надо совать в печка. А жизнь русского не существует из принцип. И вместе с тем он не желает кричать «хайль Гитлер!» с утра до вечера. Тут ошень сложный момент и нехороший момент, тут не гестапо, и это еще — как я уже сказал — не сорок четвертый после бунт господин полковник Клаус фон Штауффенберг и его мин. А сорок четвертый — конец лета и осень — все вопят «хайль!», как бешеный собак, но зверский машин вермахта катастрофично разваливается.

Доктор Отто оборвал фразу и так энергично затянулся дымом, что на его подбородок лег медный отблеск.

59

Небо выкрасило лиловым, и воздух, вливающийся волнами в открытую настежь раму окна, заметно похолодал. Зеленое пятнышко Венеры вспыхивало фарфоровым пламенем. Бесконечная «Рио-Рита» смолкла, гудки автомобилей долетали реже, зато в мастерской появился ноющий — дачный — писк. Померещилось, что сейчас мама растворит двери, внесет светящуюся красноватым янтарем керосиновую лампу и тени замечутся и поползут по стенкам, заговорщицки соединяясь вверху макушками.

Сгущались сумерки.

— Фронтовик — хитрый, его не обманешь, — сказал доктор Отто и погрозил в пустоту пальцем. — Сибирский полушубок с убитого меняют на золото. У вас зольдат сбросит — у нас офицер просит. Сало, шнапс — кругом золото. Раз золота на фронте куча — дело швах. А простой зольдат грязный, рукав засучен, китель дырявый, нога мокрая. Вы понимаете, что я хочу объяснить?

Фашистов в рваных опорках, калошах из резиновых камер, женских шерстяных платках мы видели только в хронике, да и то мельком. Не успевали разглядеть, насладиться. В спектаклях же и фильмах враги суетились выряженные, как на парад, и умирали на втором плане чистенькие, будто не валялись по траншеям в липкой грязи. Доктор Отто прав. Обидно, между прочим.