Триумфальная арка

– Скоро… поможет?

– Да, скоро. Несколько минут еще.

– Что… что у меня с рукой?

– Ничего. Пока не двигается. Это пройдет.

– А нога? Правая нога?

Она попыталась пошевелить ногой. Не получилось.

– То же самое, Жоан. Не страшно. Пройдет.

Она снова повернула голову.

– Я как раз собиралась… начать новую жизнь, – прошептала она.

Равич ничего не ответил. А что на это ответишь? Может, это даже и правда. Кто из нас не собирался?

Она снова задвигала головой, беспокойно, из стороны в сторону. Голос монотонный, через силу.

– Хорошо, что ты приехал… Что бы со мной без тебя…

– Ну конечно.

«То же самое, – подумал он с горечью. – Абсолютно то же самое. Любой фельдшер-недоучка сгодился бы не хуже. Абсолютно любой. Единственный раз, когда все мои умения, весь опыт нужны были мне, как никогда, они оказались бесполезны. Любой коновал сделал бы то же самое. То бишь ничего».

К полудню она все поняла. Он ничего ей не говорил, но она все поняла и так.

– Я не хочу быть калекой, Равич. Что у меня с ногами? Они обе уже…

– Ничего. Будешь ходить, как ходила. Когда встанешь.

– Когда… встану. Зачем ты обманываешь? Мне это не нужно.

– Я не обманываю, Жоан.

– Я-то знаю… Я понимаю, тебе нельзя иначе. Только не оставляй меня лежать пластом… просто так. Чтобы только боли… и ничего больше. Обещай мне.

– Я тебе обещаю.

– А если совсем будет невмоготу, ты мне лучше что-нибудь дай. Бабушка моя… пять дней лежала… и только криком кричала. Я так не хочу, Равич.

– Ты и не будешь. Сильных болей не будет.

– Но если будут, ты мне дай побольше. Сам знаешь. Чтобы навсегда. Обязательно. Даже если я тогда не захочу или не в себе буду. Знай, что это моя воля. На потом… Обещай мне.

– Обещаю. Хотя это и не понадобится.

Выражение страха мало-помалу сошло с ее лица, сменившись умиротворенным спокойствием.

– Тебе это можно, Равич, – прошептала она. – Если б не ты, меня и так давно бы не было в живых…

– Вздор. Еще как была бы.

– Да нет. Я еще тогда хотела… когда ты меня впервые… я совсем не знала, как быть. А ты мне еще год жизни дал. Целый год подарил. – Она с трудом повернула к нему голову. – Почему я с тобой не осталась?

– Это все моя вина, Жоан.

– Нет. Это… я не знаю…

Золотой полдень заглядывал в окна. Шторы были задернуты, но свет прорывался по бокам. Жоан лежала в наркотической дреме. От нее уже мало что осталось. Последние несколько часов изгрызли ее, словно волчья стая. Тела под одеялом почти не осталось. И сил к сопротивлению тоже. Она витала между явью и сном, иногда почти в полном беспамятстве, иногда в ясном сознании. Боли усиливались. Она начала стонать. Равич сделал еще один укол.

– Голова, – пробормотала она. – Очень худо.

Немного погодя она заговорила снова:

– Свет… Слишком ярко… Жжет…

Равич подошел к окну. Нащупал тросик, опустил жалюзи. Снова задернул шторы. В палате стало темно, почти как ночью. Он снова сел к кровати.

Губы Жоан слабо шевелились.

– Почему же… так долго… почему не помогает, Равич?

– Сейчас, еще пару минут.

Она замерла. Руки поверх одеяла, безжизненно.

– Мне надо… многое… тебе сказать…

– Потом, Жоан…

– Нет. Сейчас… Потом… времени не будет… Многое… объяснить…

– По-моему, я и так почти все знаю, Жоан…

– Знаешь?

– По-моему, знаю.

Волны. Равич видел: судороги волнами пробегают по ее телу. Ноги парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднимается слегка.

– Ты знаешь… что я только с тобой…

– Да, Жоан…

– Остальное было… только от непокоя…

– Да, я знаю…

Опять замерла. Дышит с трудом.

– Странно, – едва слышно проговорила она. – Странно умирать… когда любишь…

Равич склонился над ней. Осталась лишь тьма и ее лицо.

– Я была… тебе не пара… – прошептала она.

– Ты была мне жизнью…

– Я не могу… хочу… руки… не могу тебя обнять…

Он видел: она тщетно силится поднять руки.

– Ты и так в моих объятиях, – сказал он. – А я в твоих.

На миг она перестала дышать. Глаз в темноте не видно. Потом она их открыла. Зрачки огромные. Он не знал, видит ли она его еще.

– Ti amo[45], – прошептала она.

Она заговорила на языке своего детства. На остальное уже не было сил. Равич взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем рвалось.

– Ты вернула меня к жизни, Жоан, – сказал он, глядя в это лицо, в эти неподвижные глаза. – Ты вернула меня к жизни. Я был просто камень, и больше ничего. А ты снова меня оживила.

– Mi ami?[46]

Так спрашивает ребенок, когда его укладывают спать, – на последней грани усталости и забытья.

– Жоан, – сказал Равич. – Любовь – не совсем то слово. Его мало. Это лишь крохотная частица, капля в реке, листок на дереве. То, что во мне, настолько больше…

– Sono stata… sempre con te…[47]

Равич сжимал ее ладони, зная, что его рук они не чувствуют.

– Ты всегда была со мной, – сказал он, сам не замечая, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя или ненавидел, прикидывался ли равнодушным, это ничего не меняло, ты всегда была со мной и всегда во мне…

Они же все время общались друг с другом только на чужом, заемном языке, а теперь каждый, сам того не сознавая, заговорил на родном. И вот сейчас, когда преграды чужих слов рухнули, они понимали друг друга лучше, чем когда-либо прежде.