Триумфальная арка

– А почему бы и нет? – Равик пристально посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. – Вы были у профессора Фиолы? – спросил он.

– Да, заходила к нему раза два или три. Он один из немногих, кто не заражен черной чумой. Равик молчал, выжидая, что она скажет еще. Кэт взяла со стола нитку жемчуга и стала играть ею. В ее длинных узких пальцах жемчужины казались драгоценными четками.

– Я словно Вечный Жид, – сказала она. – Ищу покоя. Но, кажется, я выбрала неподходящее время. Покоя нет больше нигде. Разве что здесь… И то совсем мало.

Равик смотрел на жемчуг. Он возник в бесформенных серых моллюсках, когда в них проникло инородное тело, какая-то песчинка… Случайное раздражение породило нежно мерцающую красоту. Не удивительно ли это? – думал Равик.

– Вы собирались уехать в Америку, Кэт, – сказал он. – Всякий, кто может покинуть Европу, должен уехать. Вам тут больше нечего делать.

– Вы хотите избавиться от меня?

– Боже сохрани. Но в последний раз вы сами сказали, что уладите свои дела и вернетесь в Америку.

– Верно. А теперь я решила повременить с отъездом. Поживу пока здесь.

– Мало радости жить летом в Париже. Пыльно и жарко.

Она отложила жемчуг в сторону.

– А если это лето последнее?

– Почему последнее?

– Ведь я уезжаю навсегда.

Равик молчал. Известно ли ей что-нибудь? – думал он. – Что сказал ей Фиола?

– Как идут дела в «Шехерезаде»? – спросила Кэт.

– Я давно уже не заходил туда. Морозов говорит, что по вечерам там полным-полно, как, впрочем, и во всех ночных клубах.

– Даже сейчас, Б мертвый сезон?

– Да, представьте себе. В самый разгар лета, когда большинство увеселительных заведений, как правило, закрывается. Вас это удивляет?

– Нисколько. Каждый старается урвать от жизни все, что можно, пока не наступил конец.

– Что верно, то верно, – сказал Равик.

– Вы как-нибудь сведете меня в «Шехерезаду»?

– Разумеется, Кэт. Когда угодно. Мне казалось, она вам уже надоела.

– И я так думала. Но теперь думаю иначе. Мне тоже хочется взять у жизни все, что можно.

Он снова внимательно посмотрел на нее.

– Хорошо, Кэт, – сказал он. – В любое время можете рассчитывать на меня.

Равик поднялся. Кэт проводила его к выходу и остановилась в дверях, исхудалая, с такой сухой шелковистой кожей, что казалось, дотронься до нее – и она зашуршит. Ее глаза были ясны и как будто больше, чем прежде. Она подала ему горячую сухую руку.

– Почему вы не сказали мне, чем я больна? – спросила она как бы невзначай, словно осведомляясь о погоде.

Он молча смотрел на нее.

– Я бы выдержала, – добавила она, улыбнувшись чуть иронической улыбкой, в которой, однако, не было и тени упрека. – До свидания, Равик.

Человек без желудка умер. Он стонал три дня подряд. Морфий уже почти не помогал. Равик и Вебер знали, что он умрет. Они могли бы избавить его от этих трехдневных мучений, но не сделали этого, ибо существует религия, проповедующая любовь к ближнему и запрещающая избавлять от излишних страданий. И существует закон, стоящий на страже этой религии.

– Вы дали телеграмму родственникам? – спросил Равик.

– У него их нет, – ответил Вебер.

– Ну хотя бы знакомым?

– У него нет никого.

– Никого?

– Да, никого. Приходила только консьержка из дома, где он жил. Он никогда не получал писем – одни лишь каталоги универсальных магазинов и медицинские брошюры об алкоголизме, туберкулезе, венерических болезнях и так далее. Его никто не навещал, он сам оплатил операцию и внес деньги в клинику за целый месяц вперед. Не долежал две недели. Консьержка утверждает, будто он обещал ей все свое имущество за то, что она ходила за ним. Теперь она хотела бы получить деньги за неиспользованные две недели. Послушать ее, выходит, что она была ему матерью родной. Посмотрели бы вы на эту мать. Говорит, что и сама немало потратилась на него. Внесла квартирную плату. Я ей сказал – за клинику он уплатил вперед, непонятно, как же он мог задолжать за квартиру? А впрочем, во всем разберется полиция. В ответ она осыпала меня проклятиями…

– Деньги, – сказал Равик. – На что только не пускаются люди ради денег.

Вебер усмехнулся.

– Надо сообщить полиции. Пусть позаботится обо всем. И о похоронах тоже.

Равик посмотрел еще раз на человека без родственников и без желудка. За последний час лицо его изменилось так, как оно не менялось за все тридцать пять лет его жизни. Сквозь застывшую предсмертную гримасу медленно проступал суровый лик смерти. Все случайное постепенно растворялось, признаки умирания стирались, и на искаженном заурядном лице безмолвно утверждалась маска вечности. Через час только она одна и останется.

Равик вышел из палаты. В коридоре он столкнулся с сестрой-сиделкой.

– Пациент из двенадцатой палаты умер, – сказал он. – Полчаса назад. Вам больше не придется просиживать ночи у его постели. – И, увидев ее растерянное лицо, добавил: – Он вам что-нибудь подарил?

– Нет, – ответила она, немного помедлив. – Очень уж он был неприветлив, этот мсье. А в последние дни все время молчал.

– Да, в последние дни ему было не до разговоров.

Сестра посмотрела на Равика взглядом рачительной домохозяйки.