Триумфальная арка

— Потому что… — сказал Равик. — Прижмись ко мне теснее, любимая, вновь возвращенная из бездны сна, вернувшаяся с лунных лугов… потому что ночь и сон — предатели. Помнишь, как мы заснули сегодня ночью друг возле друга — мы были так близки, как только могут быть близки люди… Мы слились воедино лицом, телом, мыслями, дыханьем… И вдруг нас разлучил сон. Он медленно просачивался, серый, бесцветный, — сначала пятно, потом еще и еще… Как проказа, он оседал на наших мыслях, проникал в кровь из мрака бессознательного, капля за каплей в нас вливалась слепота, и вдруг каждый остался один, и в полном одиночестве мы поплыли куда-то по темным каналам, отданные во власть неведомых сил и безликой угрозы. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. Ты все еще была далеко-далеко. Ты совсем ускользнула от меня. Ты ничего больше обо мне не знала. Ты оказалась там, куда я не мог последовать за тобой. — Он поцеловал ее руку. — Разве может быть любовь совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?

— Я лежала, прижавшись к тебе. Рядом с тобой. В твоих объятиях.

— Ты была в какой-то неведомой стране — рядом со мной, но дальше, чем если бы очутилась на Сириусе… Когда тебя нет днем, это не страшно. Днем мне все понятно. Но кому дано понять ночь?..

— Я была с тобой.

— Нет, тебя не было со мной. Ты только лежала рядом. Откуда человеку знать, каким он вернется из загадочной страны, где сознание бесконтрольно. Вернется другим и сам того не заметит.

— И ты тоже?

— Да, и я тоже, — сказал Равик. — А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую чепуху, а ты пьешь. Она протянула ему рюмку.

— Хорошо, что ты проснулся, Равик. Спасибо луне. Без нее мы продолжали бы спать и ничего друг о друге не знали. Или в ком-нибудь из нас угнездился бы зародыш разлуки — ведь мы были совсем беззащитны. Он рос бы и рос, медленно и незаметно, пока наконец не прорвался бы наружу…

Она тихо рассмеялась. Равик посмотрел на нее.

— Ты сама не особенно веришь в то, что сказала, не так ли?

— Не особенно. А ты?

— И я не верю. Но что-то тут есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Вот в чем величие человека.

Она снова рассмеялась.

— Что же тут страшного? Я доверяю телу. Оно лучше знает, чего хочет, — лучше головы, в которую бог знает что взбредет.

Равик допил рюмку.

— Согласен, — сказал он. — И это верно.

— А что, если нам сегодня больше не спать?

Равик подержал бутылку в серебряном потоке лунного света. Она была больше чем наполовину пуста.

— Почти ничего не осталось, — сказал он. — Но попробовать можно.

Он поставил бутылку на столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.

— Ты хороша, как все мечты мужчины, как все его мечты и еще одна, о которой он и не подозревал.

— Ладно, — сказала она. — Давай теперь просыпаться каждую ночь, Равик. Ночью ты иной, чем днем.

— Лучше?

— Иной. Ночью ты неожиданный. Всегда откуда-нибудь приходишь, и неизвестно откуда.

— А днем?

— Днем ты не всегда такой. Только иногда.

— Недурное признание! Несколько недель назад ты бы так не сказала.

— Да, но ведь тогда я совсем не знала тебя.

Он взглянул на нее. На ее лице не было и тени неискренности. Жоан сказала то, что думала, ей это казалось вполне естественным. Она совсем не хотела обидеть его или удивить чем-то необычным.

— Тогда плохи наши дела, — проговорил он.

— Почему?

— Через несколько недель ты узнаешь меня еще лучше и я стану для тебя еще менее неожиданным.

— Так же, как и я для тебя.

— С тобой совсем другое дело.

— Почему?

— На твоей стороне пятьдесят тысяч лет биологического развития человека. Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.

— Ты любишь меня?

— Да.

— Ты слишком редко говоришь об этом.

Она потянулась. Словно сытая кошка, подумал Равик. Сытая кошка, уверенная, что жертве не уйти от нее.

— Иной раз мне хочется вышвырнуть тебя в окно, — сказал он.

— Почему же ты этого не делаешь?

Вместо ответа он только взглянул на нее.

— А ты смог бы? — спросила она.

Он опять промолчал. Жоан откинулась на подушку.

— Уничтожить человека, потому что любишь его? Убить, потому что слишком любишь?

Равик потянулся за бутылкой.

— О Боже, — сказал он. — Чем я это заслужил? Проснуться ночью и выслушивать такое…

— Разве это не верно?

— Верно. Для третьесортных поэтов и женщин, которым это не грозит.

— И для тех, кто убивает.

— Пожалуй.

— Так ты смог бы?

— Жоан, — сказал Равик. — Перестань болтать. Эта игра не по мне. Я уже убил слишком много людей. Как любитель и как профессионал. Как солдат и как врач. Это внушает человеку презрение, безразличие и уважение к жизни. Убийствами многого не добьешься. Кто часто убивал, не станет убивать из-за любви. Иначе смерть становится чем-то смешным и незначительным. Но смерть никогда не смешна. Она всегда значительна. Женщины тут ни при чем. Это дело мужское. — Он немного помолчал. — О чем мы только говорим! — сказал он и наклонился над ней. — Разве ты не мое счастье — счастье без корней? Легкое, как облако, и яркое, как луч прожектора! Дай поцеловать тебя! Никогда еще жизнь не была так драгоценна, как сегодня… когда она так мало стоит.

XVI