Тривселенная

Ариман опустился рядом на колени и попробовал подражать, создавая песок, но колючки больно впивались в кожу, твердь не поддавалась.

— Нет, — сказал Ариман. — Не могу.

— Мне тоже трудно, — признался Ормузд. — Куда легче, оказывается, создавать из тьмы или света, чем потом изменять уже созданное. Солнце слепит глаза, но я ничего уже не могу с этим поделать.

Он дошел до края тверди и заглянул во мрак. Туда сыпались песчинки. Там что-то таилось. Что-то, еще не созданное, но уже желавшее явиться.

— Жжется, — сказал Ариман. — Песок жжется.

— Это солнце, — объяснил Ормузд. — Оно слишком жаркое.

— Отодвинь его, — попросил Ариман.

Ормузд встал на ноги, все еще вглядываясь в черноту.

— Нужна влага, вот и все, — рессеянно сказал он. Мысли его были заняты другим: ему казалось, что во мраке кто-то живет. Чудовища? Нет. Да и что такое эти чудовища? Просто слово, не имеющее содержания, как не имело содержания понятие о несозданном и даже не придуманном. Нет, во мраке жили существа, без которых ни Ормузд, ни Ариман не могли бы обойтись.

— Влага? — повторил Ариман. — Что такое влага?

Думая о существах, живущих во мраке, Ормузд создал влагу из света — это не мысль даже была, а тень ее, инстинктивное желание.

И стало так.

Песок пропитался влагой мгновенно, солнце палило, и вверх поднимались испарения. Песчинки перестали скатываться во мрак, и Ормузд забеспокоился. Почему-то ему казалось, что каждая песчинка, исчезавшая в черноте, питала существовавшую там жизнь. Он набрал в горсть мокрого песка и швырнул, темнота ответила эхом, и чей-то голос — на самом деле это была освобожденная сознанием мысль — сказал:

— Солнце. Песок. Я живу?

И еще чей-то голос ответил:

— Ха! Он называет это жизнью!

И третий:

— Мое имя! Я не знаю своего имени. Кто я?

— Это ты? — спросил Ариман. — Это ты создаешь голоса?

— Нет, — ответил Ормузд. — Там кто-то есть.

— А здесь влаги стало слишком много, — сообщил Ариман. Ормузд и сам это видел. Песок набух и прилипал к ногам. К тому же, свет, впитавший испарявшуюся влагу, из белого стал голубоватым, и в нем проявились более плотные пятна, название которым придумалось сразу: облака.

Это было красиво, и Ормузд знал, как сделать, чтобы стало еще лучше. Но думал он о тех, кто во мраке, их было уже не трое, а пятеро, и вот-вот должен был возникнуть шестой. Они там были, и их не было, потому что мысль без тела, сознание без движения — еще не сущности, а только зародыши, ждущие, когда их введут в мир.

Но Ариман бубнил над ухом о том, что влаги слишком много, и Ормузд отделил воду от суши, как отделяют правую руку от левой, если они сцеплены в пожатии.

И стало так.

Влага превратилась в реку, пересекавшую твердь, — вода вытекала из мрака и во мрак сливалась. Вода была прозрачной, и сквозь нее был виден песок. Казалось, что песчинки, лежавшие на дне, увеличились в размерах, Ариман смотрел, не мог насмотреться, и что-то рождалось в нем, чего он не мог определить. Тоска? Желание несбыточного? Он подбирал слово, и оно нашлось, хотя Ариман и не понимал точно его значения. Слово было: память.

— Я ничего не помню, — сказал Ариман. — Ничего. А ведь было так много.

— Память, — повторил Ормузд. Но думать об этом он сейчас не хотел, да и не мог, потому что события происходили с возраставшей скоростью, и Ормузд боялся утратить над ними контроль. Он слышал, как позади него Ариман опустил в воду ладонь, и возник звук — первый звук в этом мире, слабый булькающий звук, аналога которому Ормузд не знал. А за краем тверди, во мраке, родилась седьмая душа, сразу следом — восьмая, и та, что возникла первой, уже поднялась почти до уровня, на котором мрак становился светом. Одна из мыслей оказалась чуть более громкой, чем остальные, — а может, чуть более близкой, — Ормузд ухватился за нее, потянул, ощущая напряжение чужой воли, и отделил от прочих. То, что он услышал, было странно знакомо, ожидаемо, но все-таки непонятно:

— Любимый, где ты? Мне темно здесь… Мне здесь холодно.

Должно быть, эти слова услышал и Ариман. Он подошел к Ормузду и перегнулся за край тверди, вглядываясь во мрак. Лицо его стало бледным до синевы, будто измазанное окружавшим светом.

— Это она, — произнес Ариман. — Та, что ждет…

Он погрузил во мрак руку, и Ормузд сказал:

— Не так. Не поможешь. Они должны сами.

— Любимый… — голос из глубины приближался, и в следующее мгновение свет будто обнял возникшую из мрака фигуру, линии которой были так прекрасны, что Ормузд прикрыл ладонью глаза — совершенство ослепляло больше, чем могло это сделать солнце.

Женщина шла по кромке света, она уже видела песчаную твердь с пересекавшей ее рекой и Ормузда, вытянувшего перед собой руки, но взгляд ее был устремлен на Аримана, готового броситься в бездну и утонуть во мраке. Движения женщины стали стремительны, оставшееся пространство она пересекла одним прыжком, оказавшись в объятиях Аримана прежде, чем он успел сделать хотя бы шаг навстречу.

— Где ты был так долго? Я ждала… Так темно…