Трижды герой

Наша авиация рука об руку с артиллерией уничтожала долговременную оборону немцев, устраивала крошево из их аэродромов, расстреливала группы фашистских истребителей, отчаянно стремившихся сдержать натиск советских соколов.

Каждый летчик в эти дни добивался у командира разрешения на внеочередной вылет. Летчик поднимался в воздух раз, другой, третий, четвертый. Но и этого ему было мало. Он вымаливал разрешение на пятый. Никто не чувствовал усталости. Это были дни нечеловеческого напряжения сил, высокого вдохновения, дни подъема всех духовных и физических возможностей человека.

17 апреля Кожедуб вылетел в паре с Титоренко. Было ясное небо, спокойно светило солнце, скоро впереди показался Берлин. Над некоторыми домами клубился черный дым. Зенитки молчали.

Как ни был Кожедуб увлечен разглядыванием немецкой столицы, он ни на минуту не оставлял без внимания воздух. И вот в стороне появились четыре «Мессершмитта». Атаковать? Но почему они не атакуют сами? Их же больше. Ага, теперь все понятно: сбоку еще парочка «мессеров». Четыре самолета — это, конечно, приманка, а два — для удара. Вот их-то и надо атаковать, пока они сами не решились. Кожедуб с Титоренко набрали высоту для атаки, но «мессеры», поняв, что маневр разгадан, стали постепенно уходить.

Кожедуб и Титоренко возвратились раздосадованные ни с чем и под вечер принялись упрашивать Чупикова разрешить им слетать еще раз. Чупиков долго не соглашался, но потом все-таки разрешил.

Летчики быстро зашагали к самолетам. По дороге Кожедуб говорил своему напарнику:

— Только не горячись. Мы оба устали как черти. Может, и не надо было проситься. Но назвался груздем... Следи за мной внимательно.

— Не волнуйся, старик, все будет в порядке! Полезем в кузов и вылезем из него!

На большой высоте летчики пересекли линию фронта. Снова Берлин. Над северной окраиной города — черные точки. Точки растут. Это «Фокке-Вульфы-190», нагруженные бомбами. Их — около сорока.

— Горка! — слышит Титоренко приказ Кожедуба.

Они делают «горку» — набирают большую высоту и прикрываются облаками.

Надо во что бы то ни стало остановить немцев. Иначе бомбы, десятки бомб упадут на головы советских пехотинцев, артиллеристов, танкистов, а может быть, сравняют с землей и их собственный аэродром. Но как остановить, когда их сорок!

— Ударим, Дима? — спрашивает Кожедуб.

— Ударим, — отвечает Титоренко.

Кожедуб выбрал один из верхних самолетов, взял его в прицел и почти в упор открыл огонь. Самолет вспыхнул и пошел книзу, оставляя за собой черный шлейф дыма.

Боевой порядок «Фокке-Вульфов» смешался. Они стали сбрасывать бомбы на свою собственную столицу.

Кожедуб резко взмывает вверх. Титоренко за ним. Потом они бросаются вниз, прорезывают строй вражеских самолетов, снова взмывают и бросаются вниз... Немцы, наконец, опомнились. Один из них пытается открыть огонь по Кожедубу, но Титоренко его сбивает.

Ряды вражеских самолетов редеют, «Фокке-Вульфы» начинают уходить на запад. Вдруг один из них отделяется от своей группы и направляется к линии фронта. Кожедуб снова направляет машину вверх и бросается на немца. Тот пикирует, сбрасывает бомбы, пытается выйти из пике, но, прошитый длинной и точной очередью Кожедуба, взрывается и грудой обломков падает вниз.

Это был последний, шестьдесят второй сбитый самолет Кожедуба. На следующее утро в части получили радиограмму. Кожедубу предписывалось вылететь в политуправление Первого Белорусского фронта.

Никто, даже Чупиков, не знал, что это означает. Он недоуменно пожал плечами и деловито сказал:

— Возвращайтесь, Иван Никитич, поскорее. Дел тут вам поднакопилось, да и шестьдесят два — это какая-то некруглая цифра... Ладно?

— Постараюсь, товарищ командир,— ответил Коже-дуб.

Но возвратиться ему не пришлось. В штабе сообщили, что он летит в Москву и будет на первомайском празднике выступать по радио от имени воинов Первого Белорусского фронта.

Кожедуб и обрадовался, и огорчился. Побывать в Москве, да еще в такой праздник,— это не каждому удается. Но покидать фронт в такое время, когда вот-вот закончится война, — обидно. И даже с друзьями не успел проститься. Вечно его не вовремя куда-нибудь отзывают...

И о чем говорить москвичам? Ох, уж эти выступления, будь они неладны!

ВРЕМЯ ИДЕТ ВПЕРЕД

Праздничная Москва была щедро залита солнцем. Солнце отражалось в лужах, оставленных теплым весенним дождем. Влажный асфальт, быстро высыхая, дымился. Мелкая рябь на Москве-реке дробила большое солнце на тысячи маленьких солнц, и они радостно слепили глаза прохожим, останавливавшимся у парапетов.

Никогда еще за четыре года солнце так не сверкало. Четыре года витрины были закупорены толстыми грязносерыми щитами фанеры и баррикадами мешков с песком. Четыре года тысячи и тысячи окон были перечеркнуты белыми крестами из марли и бумаги.