Трижды герой

Наутро они вместе вылетели на поиск. Облака были едва различимы в небе, и летчики еще на земле надели кислородные маски.

Показались два «Мессершмитта». «Впереди цель», — спокойно сказал Кожедуб. Но Горбунов, вместо того чтобы занять положенную дистанцию, не отходил от него ни на шаг. «Займите положенную дистанцию и интервал!»— повысил голос Кожедуб.

Горбунов выполнил приказание, но — неизвестно почему — сделал все наоборот: занял место не с той стороны. Получилось, что Кожедуб должен прикрывать своего ведомого.

«Струсил, болван, и все перепутал! — подумал Кожедуб. — Посмотрим, однако, что дальше будет».

Вражеские самолеты, завидев «Лавочкиных», развернулись и стали быстро уходить.

— Видели противника? — спросил Кожедуб.

— Видел, — ответил Горбунов.

— А что дальше будет, знаете?

— Н-нет...

Конечно, через несколько минут появилось уже восемь самолетов. Шесть отделились и пошли в сторону Берлина, два — к линии фронта. «Не робей!» — крикнул Кожедуб, начав преследовать «фоккеров». Вдруг они резко развернулись, и самолет Кожедуба оказался под ними.

Кожедуб сделал резкий разворот, крикнул: «Прикрывай, атакую!» — и кинулся в хвост ведущего.

Горбунов должен был отстать, чтобы прикрыть атаку, но он не отстал.

Кожедуб выругался, нажал гашетки, пушки молчали. Кожедуб выругался еще раз, перезарядил пушки — никакого толку.

— Ко мне! — крикнул он. Горбунова рядом не оказалось. Пришлось уходить домой ни с чем.

Кожедуб приземлился и вызвал Горбунова.

— Вы видели врага?

— Видел, товарищ командир.

— А какого же черта вы не стреляли?

— Да я стрелял...

— На каком расстоянии? За версту! Такими атаками вы портите все дело. В конце концов вас подстрелят, как воробья, и погибнете ни за грош! Надо бить с короткой дистанции и выполнять команды как следует.

Горбунов вышел из землянки с низко опущенной головой. Кожедуб долго смотрел ему вслед, «Молодой, ладный парень, — думал он. — А ведь трус. Да еще какой.

И как он только в летчики попал! А ты разве не боялся никогда? — спросил он сам себя. — Конечно, боялся. И когда в первый бой шел и когда во второй. Да и сейчас бывает частенько не по себе, и не только в неравном бою, но и один на один с немцем. В неравном даже почему-то легче. Война штука нелегкая. Ведь каждый день могут убить, и тогда не будет ничего—ни солнца, ни смеха, ни песен, ни смешного медвежонка Зорьки, ни друзей. Ничего. И главное, тебя самого не будет. Этого даже представить себе нельзя. Тебя не будет. Живого, а, может быть, и мертвого не будет, вообще ничего не останется...

Да, этого парня можно понять. Но оправдать его никак нельзя. Не только потому, что трусить позорно. Трусить  вовсе не позорно. Обнаруживать трусость —вот что позорно. И даже не в этом дело. А в том, что если ты обнаружишь страх, тебя обязательно убьют, а если не обнаружишь, запрячешь его глубоко в себя, запрешь крепко-накрепко, тогда ты убьешь (врага, а не он тебя. Борьба со страхом эго и есть борьба со смертью».

Кожедуб с Чупиковым не теряли надежды, как они говорили меж собой, сделать на Горбунова человека. Если он собьет хотя бы одного немца, это изменит всю его натуру. Ему ведь еще жить и жить.

Чупиков несколько раз подолгу беседовал с Горбуновым. Кожедуб, напротив, не замечал его.

И вот однажды на аэродроме приземлился истребитель. Приземлился как-то особенно лихо. Из кабины быстро вылез Горбунов, с сияющим по-мальчишески лицом, с искрящимися радостью глазами, и побежал прямо к землянке Кожедуба.

— Товарищ гвардии майор!— закричал он, перепрыгивая через три ступеньки. — Есть один! Понимаете, есть! Сбит на короткой дистанции! Как вы учили! Я зашел ему в хвост и дал три очереди, и он развалился на куски, рассыпался в пух и прах! Эх, какая жалость, что война кончается! — воскликнул он с искренним огорчением.

Кожедуб, не скрывая радости, крепко пожал руку Горбунову:

 — Поздравляю вас, товарищ младший лейтенант, — сказал он. — А насчет войны не горюйте. Нам еще предстоит решительное наступление, и вы покажете, на что вы способны. Я в этом не сомневаюсь. Я уверен, что вы способны на многое.

А наступление действительно вот-вот должно было начаться. Мощные танковые соединения, тысячи орудий, могучие армады истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков — все это сосредоточивалось, сжималось в гигантский кулак, готовилось к последнему удару, к решительному штурму германской столицы.

16 апреля весь аэродром проснулся от такого гула, какого летчики не слышали еще никогда. Вся земля гудела, дрожала, сотрясалась. Это шли на Берлин советские ночные бомбардировщики.

— Начинается, ребята! Начинается! Даешь Берлин! На Берлин! — кричали летчики, выбегая из землянок. Через несколько минут стало известно, что войска Первого Белорусского и других фронтов пошли в наступление.

Утро 16 апреля было сумрачным, хмурым и мокрым. Серая мгла прорезывалась миллионами светящихся трасс, но от этого светлее не становилось. Стоял непрерывный грохот, и нельзя было уже разобрать, что творится вокруг. Утро словно смешалось с вечером, а день с ночью. Время перестало существовать.