Тризна

Грянули новые светоэффекты: на стене зажглись два экранчика. На одном показывали беззвучную серию «Ну, погоди!» на другом вспыхивали и гасли картинки американских реклам, на которых все настолько глянцевито и соблазнительно, что, любуясь игрой розовых и фиолетовых тонов на язве из медицинского журнала, хочется и себе завести такую же. Романтический одиночка Сундученко вопил отстраненно, равнодушный к бегущим по нему огням, напоминая Садко в подводном царстве. «Да, Пит себя нашел, выразил», – все определеннее зрело в голове у Олега, насколько он мог себя расслышать.

Откуда-то взявшийся перед эстрадой мальчишка лет пяти зачарованно взирал на это огненное великолепие, в особенности на волка, мчавшегося в тазу по эскалатору. Культорг бросился уводить мальчишку, что-то ласково вопя ему в ухо. «Из семейной зоны», – проорал он Олегу, вернувшись.

Олег с китаяночкой уже вовсю приплясывали, держась за руки, но окончательно отдаться цыганскому надрыву и пуститься в разнузданный пляс пессимизма и разочарования ему мешало то, что и козел трясся вместе с ним. Вдруг козел в экстазе схватил светофор и начал им размахивать, путаясь в проводах, как Лаокоон. Олег протиснулся к нему и вырвал светофор.

– Сядь на место! – заорал он, не слыша самого себя в грохоте динамиков, ревущих, как реактивные двигатели.

Злобно напрягшись, они с козлом впились друг в друга взглядами, оба, как индейцы, воинственно размалеванные подсветкой. Олег ждал резкого движения, чтобы врубить в челюсть, но козел шлепнулся на стул, сполз на крестец и пренебрежительно завибрировал.

Сундученко пронзительно вопил, забираясь на нестерпимые верха, что он готовился к штормам, а не к скуке штиля, носил под майкой печать избранности, собирался осчастливить собою мир, но оказался шестым в десятке, печать избранности заросла шерстью и теперь ему остается только менять джинсы на теплые кальсоны и жить самым ужасавшим когда-то образом – НЕЗАМЕТНО! В обалдении выпивки и грохота это вовсе не казалось Олегу пародией на его собственные переживания, и он трясся с полной отдачей и восторгом взаимопонимания, какого не испытывал в общении ни с одним мировым шедевром.

В подкрепление драматических слов Сундука, в бешеном мелькании за его спиной прыгал со скрипочкой, крутился и изгибался бесом юркий парнишка в алом комбинезончике, и у Олега мелькнула мысль, что шутовство, может быть, тоже высокое древнее искусство, вспомнилось, что средневековые жонглеры посвящали свои кувырканья Богородице, – можно, стало быть, совместить – Богородицу и прыжки!

Олег оглянулся, ища свободную площадку, – взгляд упал на унылое лицо девушки лет семнадцати, глядевшей на весь этот кавардак с привычным унынием вечной троечницы. Но и она тряслась в общем ритме, только отраженно, как в автомобиле. За узкими, затянутыми металлической сеткой окнами под потолком, выходившими на уровень тротуара, тоже кривлялись какие-то физиономии, тщетно пытавшиеся хотя бы привлечь к себе внимание.

Позади трясущейся сидячей публики на деревянном помосте с откатившейся к стене штангой уже отплясывали несколько фигур, призрачные в световых бликах, словно ведьмы на шабаше. Никогда еще разочарование не вопило таким ввергающим в тряску, отшибающим мозги языком, и никогда еще байронические фигуры, в былые времена склонные мрачно скрещивать руки на груди, не выражали свой пессимизм пляской.

Олег с юнгой в нарастающей духоте пробрались к помосту и принялись отплясывать, как африканские колдуны, в сумасшедшем водопаде безнадежных воплей Сундученко о том, как он поздно встает и слоняется по комнате, и к нему приходят надоевшие друзья, которым он осточертел, и они с наглыми улыбками бродят по городу в течение еще одного бессмысленного дня. Вместе с тем он призывал вооружиться стетоскопами, чтобы услышать, о чем стучит сердце соседа. Пит нащупал-таки собственный стиль: в патетическую фразу – как кривую ухмылку – вгонять блатные и канцелярские словечки, в возвышенный образ – бытовые детальки, вроде бородавки на носу Иисуса Христа.

На помосте каждый отплясывал сам по себе, но им с китаяночкой не хотелось расставаться, и они сначала бесновались, держась за руки, но Олегу все было мало, хотя он и мотал головой, чтобы одуреть еще сильнее. Вдруг он ухватил юнгу под мышки и завертел вокруг себя – через спину, через плечи – как в акробатическом этюде. Она реагировала удивительно точно. «Ты занималась акробатикой?» – в похвалу ей хотелось спросить Олегу, но этот танец был не приспособлен для комплиментов, как и вообще для нежностей.

Они оказались в центре скачущего, беззвучно хохочущего круга, беззвучно ударявшего в ладоши в такт их содроганиям. Цыганщина била и трепала Олега, как бубен. Одинокий Сундученко, чуждый всем этим неистовствам, с истошной задушевностью вопил, что он отправился в морг, чтобы научиться спокойствию у мертвых, но обнаружил, что мертвые тоже вопят, молят, ужасаются и рвутся куда-то, а благообразие им придают только служащие похоронных бюро, которые он называл службами хорошего настроения.