Тризна безумия

Но сей раз он замешкался. Готовясь поднять свой стакан, он неожиданно встретился с нею взглядом; их глаза обрели друг друга в той тьме, куда не достигал свет, испускаемый лампой, и она впервые почувствовала теплоту его взгляда. Ей стало ясно, что до этого момента мужчина и не подозревал о том, что в гостиной находится еще одна женщина. И она улыбнулась и стала раскачиваться в своем кресле-качалке.

Какое-то время мужчина пристально и даже вызывающе изучал ее, но, по всей видимости, это был нарочитый и тщательно продуманный маневр. Она была застигнута врасплох и очень смутилась, но очень скоро сумела проанализировать свои чувства и осознала, что его вызывающие манеры были ей мучительно знакомы и что, невзирая на непреклонное и отчасти беспардонное упорство, в этом взгляде присутствовало нечто такое, что роднило его с торжественным благодушием рождественских песнопений и смиренной и исполненной достоинства непреклонностью ее попугайчика. Именно поэтому она и принялась раскачиваться в своем кресле-качалке, размышляя про себя: «Что с того, если это совсем не тот, кто всегда отворял калитку? Все равно, мы примем его так, словно это действительно он. Все равно, примем его...» И, продолжая раскачиваться и чувствуя на себе его взгляд, она неожиданно подумала про себя: «Мой отец безусловно пригласил бы его вместе поохотиться на кроликов в огороде».

Ближе к полуночи буря разошлась вовсю. Другая женщина перетащила свой стул к креслу-качалке, и теперь обе женщины безмолвно сидели и рассматривали мужчину, пытающегося согреться возле лампы. Терзаемая ветром ветка миндаля, находившегося к дому ближе всех прочих, несколько раз кряду стучала в окно, почему-то не запертое на щеколду; рама растворилась, и воздух в комнате мгновенно стал иным, наполнившись влажным дыханием ненастья. Она ощущала, как градинки безжалостно жалили ее лицо, но даже и не подумала двинуться с места, покуда не заметила, что мужчина выплеснул в свой стакан остатки мятного ликера, все до последней капли. В ее памяти это связывалось с неким особенным ритуалом и было исполнено чуть ли не символическим смыслом. Она припомнила своего отца Лаурела, который схоронился в коррале и один-одинешенек сражался с правительственными войсками, вооруженный лишь дробовиком, из которого прежде бил ласточек. Ей было памятно и то письмо, что прислал ему сам Аурелиано Буэндиа, где отцу присваивалось капитанское звание, от которого отец отказался, молвив следующее: «Скажите Аурелиано, что я все это совершил не ради его победы в войне, а только для того, чтобы предотвратить убиение моих кроликов этими туземцами».

И получилось так, что последнее воспоминание явилось одновременно и последней каплей минувшего, которое еще пребывало в доме и было теперь испито ею до дна.

— У нас в буфете еще хоть что-то имеется? -поинтересовалась она, стараясь говорить как можно тише.

Другая женщина, не меняя ни выражения своего лица, ни интонации и явно желая, чтобы мужчина ее не услыхал, отвечала:

— Да ничегошеньки нет. Ты что, забыла, как мы в понедельник использовали последнюю горсточку фасоли?

Но тут они испугались, что мужчина все-таки мог услышать их разговор, и обе обернулись к столу. Однако их взгляды встретили лишь мрак пустоты; поскольку больше ничего не осталось: ни стола, ни мужчины, ни лампы. Но они знали наверняка, что мужчина — там; невидимый во мраке, он как и прежде сидит возле погаснувшей лампы. Они были убеждены, что он нипочем не покинет этот дом, пока не утихнет дождь, и что в возникшей темноте площадь гостиной сократилась настолько, что едва ли было бы удивительно, если мужчина расслышал то, о чем они говорили.

К ПЕРВОЙ ГЛАВЕ

Одной из ненастных ночей 1911 года в дверь единственного в деревеньке постоялого двора постучал одинокий странник. Беснующийся ветер принес с собой дождь, и поэтому хозяйка легла спать раньше обычного, так что страннику пришлось молотить в дверь до тех пор, покуда за окном не загорелся свет. Странник хоронился от грозы под выступом крыши, и ослепительные блики молнии время от времени озаряли его лицо, он терпеливо ожидал, зажав в одной руке поводья мула, а в другой — ручку потрепанного чемодана.

Но вот, наконец, отворилась дверь и на пороге возникла женщина, которая держала лампу. Мужчина не вымолвил ни слова; он лишь привязал своего мула к столбу, что стоял рядом с домом, и последовал за женщиной. Последняя, двигаясь по коридору, остановилась на мгновение, чтобы затворить створку окна, распахнутого порывом ветра. «Ох, и страшная же ночь!» — произнесла она. Мужчина хранил молчание. Он уже был в комнате и громыхал по полу своими сапогами военного образца, напрочь утратившими форму из-за налипшей на них грязи.

Женщина установила лампу на стуле и сказала:

— Приди вы хоть немного раньше, я подала бы вам горячего супа.

Она неподвижно замерла прямо перед странником и ее тщедушное тело рядом с могучим телом мужчины выглядело еще субтильнее.