Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

— Прозванье моё будет от святого человека, который жил много прежде нас — восемь колен [49] назад — в той стране, что мы, гэлы, зовём Эйре или же Эрин, а чужаки — Скотией. Вся его жизнь была в единении с Господом и всем Божьим миром. Небеса наделили того Старого Ултена могущественной силой. И никто во всей земле не подозревал об этом, ведал лишь сам он, но никогда не пользовался и малой частью данного ему свыше.

Страшное несчастье постигло тогда любимую мной Эйру, невиданная доселе болезнь выкосила добрый люд через одного. Старый Ултен держал приют для сирот, заменяя многим детям отца и мать.

У самого Огнуса Неудачника читал я сие предание, и да воздастся хвала всем добрым христианам, заботящимся о просвещении потомков! И да будет с ними наша благодарность…

— Короче! — не выдержал Ловчан соплеизлияний.

— И в то же дикое время, когда правил верховный король Дармид, из-за моря явилась к нашим берегам вражья флотилия. Многие воины лежали в лихорадке, они не могли и шага ступить, не то что взяться за оружие.

И вот посланец короля является к Старому Ултену с тревожной вестью и мольбой о заступничестве пред Всевышним. Гонца не пускали к Ултену, он поочерёдно кормил младенцев из глиняной бутыли и был первым, кто придумал тряпичную соску. Но именем Дармида тот прорвался в детскую и пал пред святым отцом на колени, умоляя его вознести мысли к Господу для спасения Эйры.

И тогда Ултен воздел левую, свободную руку. И чудовищные валы покатились к неприятельским судам и потопили их, все до единого.

— Сильный волхв! — вставил Ловчан, думая, что тем польстил рассказчику.

Кульдей презрительно глянул на дружинника и продолжил:

— Прошло некоторое время, сам верховный король прибыл к Старому Ултену, чтобы сказать тому благодарственные слова, но святой ответил укоризненно: «О Дармид, если бы твой посыльный подождал, пока не освободится моя десница, то едва бы я её поднял и с того мгновения ни один бы ворог не ступил бы на берег Эйры!» Потому и говорится: Соломон был мудр, Самсон — силен, Мафусаил прекрасно знал жизнь, но даже все вместе они не разули бы босоногого.

— А что за люди эти Саламон, Сомсан и Муфу… — начал было любознательный Ловчан, но осёкся под укоризненным взором Розмича.

— Мудрейшие, — услышал его кульдей.

— Вот у меня тётка тоже была баба умная… — вставил слово Борята.

— Это та, которая позапрошлым летом сыроеги с молодыми мухоморами спутала? — откликнулся Ласка. — И козла полгода доила, удивляясь, отчего молока с гулькин нос даёт?

Дружинники покатились со смеху, даже помрачневший Розмич от улыбки не удержался.

После схватки с Борятой и Лаской жизнь алодьских дружинников наладилась. Будто не висел над ними чёрный покров клеветы, будто прежде ни единого разногласия не было.

Когда Полат подозвал Розмича и напомнил о невысказанной просьбе, с которой началось примирение с белозёрскими, тот промолчал. Отпрашиваться и уходить теперь бессмысленно. Да и не хочется, если по правде.

На каждом привале Розмич и Ловчан показывали белозёрцам свои уменья, сами тоже учились, хотя мастерство Полатовых дружинников особых восторгов не вызывало. Всерьёз удивляли только трое, братья, по всему видать, — Вейк, Кеск и Норемб [50].

Эти были из белозёрской веси, из свиты Арбуя. Низкорослые и блеклые, как и всё племя, но хитрющие, словно стая лис.

Они полагались исключительно на ловкость. Легко уходили от размашистых ударов, сами норовили ударить так, чтобы покалечить противника, а лишь после дорезать, как домашнего поросёнка.

Розмич не испытывал к вепсам жгучей неприязни, как вначале, но запоминал их повадки, следил пристально. Кто знает, вдруг однажды действительно придётся вернуться в Белозёрье? Если Олег не убедит Полата… следовать Рюрикову завету, о котором все были наслышаны уже на другой же день после кончины властителя. В том, что Олег убеждать будет, Розмич не сомневался.

Погода портилась всё чаще. Солнце с самого утра норовило прикрыться тяжёлым покрывалом туч. Ветер стал холодней, зло срывал с деревьев золотистую листву и бросал под копыта белозёрских лошадок. Небо, глядя на умирающую природу, плакало.

Зато дичь не переводилась, всё так же лезла под стрелы. Пару раз удалось завалить лося, а однажды подняли кабана. С этим пришлось повозиться — старый, поднаторевший в боях секач удирать не собирался и расставаться с жизнью не хотел. Едва не поймал на клык Боряту, растерзал подвернувшуюся лошадь — благо, вели запасных в поводу. Кабана всё-таки пересилили, но мясо есть не смогли — слишком старое, никаких зубов не хватит, чтобы прожевать.

Овсом для лошадей разживались в редких деревеньках. Полат не предлагал селянам ни дирхемов, ни другой платы, брал просто так, поясняя:

— Из княжьей дани вычтите.

Розмич сперва удивлялся: как можно распоряжаться чужим достатком?! После привык и заморачиваться прекратил. Увлечённый дружинной жизнью, потешными боями и нескончаемыми воинскими байками, он вообще перестал мыслить.