Трое

- А где одёжу возьмёшь? - спросил его Илья, усмехаясь с торжеством. В училище драного-то не больно примут!..

- Одёжу? А я - кузницу продам!

Все взглянули на Пашку с уважением, а Илья почувствовал себя побеждённым. Пашка заметил впечатление и понёсся ещё выше.

- Я ещё лошадь себе куплю... живую, всамделишную лошадь! Буду ездить в училище верхом!..

Ему так понравилась эта мысль, что он даже улыбнулся, хотя улыбка была какая-то пугливая, - мелькнув, тотчас же исчезла.

- Бить тебя уж никто теперь не будет, - вдруг сказала Маша Пашке, глядя на него с завистью.

- Найдутся охотники! - уверенно возразил Илья. Пашка взглянул на него и, ухарски сплюнув в сторону, спросил:

- Ты, что ли? Сунься-ка!

Снова вмешался Яков.

- А как чудно, братцы!.. был человек и ходил, говорил и всё... как все, - живой был, а ударили клещами по голове - его и нет!..

Ребятишки, все трое, внимательно посмотрели на Якова, а у него глаза полезли на лоб и остановились, смешно выпученные.

- Да-а! - сказал Илья. - Я тоже думаю про это...

- Говорят - умер, - тихо и таинственно продолжал Яков, - а что такое умер?

- Душа улетела, - сумрачно пояснил Пашка.

- На небо, - добавила Маша и, прижавшись к Якову, взглянула на небо. Там уже загорались звёзды; одна из них - большая, яркая и немерцающая была ближе всех к земле и смотрела на неё холодным, неподвижным оком. За Машей подняли головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом в глазах, а большие глаза Якова блуждали в синеве небес, точно он искал там чего-то.

- Яшка! - окликнул его товарищ, опуская голову.

- А?

- Я вот всё думаю... - голос Ильи оборвался.

- Про что? - тихонько спросил Яков.

- Как они... Убили человека... суетятся, бегают... говорят разное... А никто не заплакал... никто не пожалел...

- Еремей плакал...

- Он всегда уж... А Пашка-то какой? Ровно сказку рассказывал...

- Форсит... Ему - жаль, только он стыдится. А вот теперь побежал и, чай, так-то ли ревёт, - держись!

Они посидели несколько минут молча, плотно прижавшись друг к другу.

Маша уснула на коленях Якова, лицо её так и осталось обращённым к небу.

- А страшно тебе? - шёпотом спросил Яков.

- Страшно, - так же ответил Илья.

- Теперь душа её ходить будет тут...

- Да-а... Машка-то спит...

- Надо стащить её домой... А и шевелиться-то боязно...

- Идём вместе.

Яков положил голову спящей девочки на плечо себе, охватил руками её тонкое тельце и с усилием поднялся на ноги, шёпотом говоря:

- Погоди, Илья, я вперёд пойду...

Он пошёл, покачиваясь под тяжестью ноши, а Илья шёл сзади, почти упираясь носом в затылок товарища. И ему чудилось, что кто-то невидимый идёт за ним, дышит холодом в его шею и вот-вот схватит его. Он толкнул товарища в спину и чуть слышно шепнул ему:

- Иди скорее!..

Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и в те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, - старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется. В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.

- Будет тебе! - увещевала его Маша, любившая сказки больше всех.

- По...г-годи!.. - задыхаясь, говорил старик. - Сейчас... отступит...

Но кашель не отступал, а всё сильнее тряс иссохшее тело старика. Иногда ребятишки так и расходились, не дождавшись конца сказки, и, когда они уходили, дед смотрел на них особенно жалобно.

Илья заметил, что болезнь деда очень беспокоит буфетчика Петруху и дядю Терентия. Петруха по нескольку раз в день появлялся на чёрном крыльце трактира и, отыскав весёлыми серыми глазами старика, спрашивал его:

- Как делишки, дедка? Полегче, что ли?

Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги с мелким набором. В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло у мальчика. Он знал, что Петруха не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия:

- Ты, Терёха, надзирай за ним! Он - скаред!.. У него в подушке-то, поди, накоплено немало. Не зевай! Ему, старому кроту, веку немного осталось; ты с ним в дружбе, а у него - ни души родной!.. Сообрази, красавец!..

Вечера дедушка Еремей по-прежнему проводил в трактире около Терентия, разговаривая с горбуном о боге и делах человеческих. Горбун, живя в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел в своей работе; глаза у него стали тусклые, пугливые, тело точно растаяло в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала на горб, обнажая поясницу. Разговаривая с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, - казалось, он прячет что-то в свой горб.