Трое

Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел в новой квартире Олимпиады, разглядывал толстые ковры на полу, мебель, обитую тёмным плюшем, и слушал спокойную речь своей любовницы. Он не замечал в ней особенного удовольствия от перемены обстановки: она была так же спокойна и ровна, как всегда.

- Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и - буду свободна... Учись у меня жить, мой серьёзный каприз...

Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.

Однажды, придя домой после торговли, Илья вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него - Яков. Навалившись на стол грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил:

- Если бог всё видит - он видит и меня... Отец меня не любит, он жулик! Верно?

- Верно, Яша! Нехорошо, а - верно! - сказал сапожник.

- Как жить? - встряхивая растрёпанными волосами, спрашивал Яков, тяжело ворочая языком.

Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое, сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.

- Это ты что же делаешь?

Яков вздрогнул, взглянул в лицо его испуганными глазами и, криво улыбаясь, воскликнул:

- Я думал - отец...

- Что ты делаешь, а? - переспросил Илья.

- Ты, Илья Яковлич, оставь его, - заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах. - Он в своём праве... Ещё - слава тебе господи, что пьёт...

- Илья! - истерически громко крикнул Яков. - Отец меня... избил!

- Совершенно правильно, - я тому делу свидетель! - заявил Перфишка, ударив себя в грудь. - Я всё видел, - хоть под присягой скажу!

Лицо у Якова действительно распухло, и верхняя губа вздулась. Он стоял пред товарищем и жалко улыбался, говоря ему:

- Разве можно меня бить?

Илья чувствовал, что не может ни утешать товарища, ни осуждать его.

- За что он тебя?

Яков шевельнул губами, желая что-то сказать, но, схватив голову руками, завыл, качаясь всем телом. Перфишка, наливая себе водки, сказал:

- Пускай поплачет, - хорошо, когда человек плакать умеет... Машутка тоже... Заливается во всю мочь... Кричит - зенки выцарапаю! Я её к Матице отправил...

- Что у него с отцом? - спросил Илья.

- Вышло очень дико... Дядя твой начал музыку... Вдруг: "Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!.." Петруха очень доволен, - надо говорить всю правду - рад он, что Терентий уходит... Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, - иди, да и за меня словечко угодникам замолви... А Яков - "отпусти и меня..."

Перфишка вытаращил глаза, скорчил свирепую рожу и глухим голосом протянул:

- "Что-о?.." - "И меня - к угодникам!.." - "Как так?" - "Хочу, говорит, помолиться за тебя..." Петруха как рявкнет: "Я те помолюсь!" А Яков своё: "Пусти!" Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да...

- Я не могу с ним жить! - закричал Яков. - Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал...

Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку - и заживёт один...

Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:

- Ну - ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу...

- А ты знаешь - Яков-то пьян напился... - сухо сказал Илья.

- А-а-а! Нехорошо-о!

- Отец-то его при тебе ведь ударил?

- При мне... А что?

- Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился? - сурово спросил Илья.

- Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?

Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:

- Иди в трактир-то...

- Там - хозяин... Мне поговорить с тобой надо...

- О чём?

Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:

- Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и... стало быть... значит...

- Да говори сразу, - сказал Илья.

- Сразу? - часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса. - Тут тоже не легко... накопил я денег... немного...

Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.

- Ты что? - вздрогнув, спросил его дядя.

- Ну, накопил ты денег...

И он особенно отчетливо выговорил слово "накопил".

- Да, так вот... - не глядя на него, заговорил Терентий. - Ну, значит... два ста решился я в монастырь дать. Сто - тебе...