Трое и весна

Правда, в прошлое воскресенье мы с той же мыслью подъехали к матери. Мол, знаем, что вы с отцом копите деньги нам для обуви к зиме. До зимы же ещё далеко. И бурки у нас в порядке; чуни, правда, прохудились, так дядька Гребеножко до холодов нам новые чуни сделает. И недорого возьмёт. А лёд в райцентре кончается, говорит тётка Ульяна. Почему бы нам хоть раз мороженого не поесть вволю? Ведь растает лёд, и мы целый год не увидим мороженого. Сунулись мы к матери не вовремя: она вернулась из огорода и высыпала на стол первую картошку — не картошку, а мелочь невообразимую. Её и на борщ не хватит. А у нас уже нет ни прошлогодней картошки, ни зерна. Поэтому мать даже выслушать нас не пожелала.

Отец сидел за столом и читал районную газету. Читал он как-то странно: то улыбнётся, то нахмурится, то вдруг смущённо начинает потирать нос. «Что это с ним?» — озадачились мы. Я из-за отцовского плеча заглянул в газету. Заглянул и захлопал в ладоши так, что отец даже вздрогнул.

— Гляди, гляди! — дёрнул я сестру за руку. — Про нашего отца в газете написано!

Отец хотел было спрятать газету, но мы не дали. Просто отняли её.

Я стал вслух читать заметку, а отец покраснел и хотел даже выйти из хаты. Тогда я отложил газету. Мы перемигнулись с сестрой. И я начал:

— Тату, ты не сердись, что мы… канючим. Но так хочется вволю поесть мороженого! Да ещё в такой день!

Отец пристально посмотрел на нас добрыми глазами. Покачал головой.

Понимаю… Но ведь с деньгами туго, сами знаете…

— Знаем, — одновременно вздохнули мы с Лидой и поплелись к порогу.

Отец вскочил, отчаянно махнул рукой:

— Эх, была не была! Несите кувшин.

Пока он ходил за мороженым, мы быстро достали большие ложки.

И я читал вслух газету. Удивлённо переглядывались мы с Лидой. А мы и не знали столько об отце, хотя он давно вернулся с фронта, к нам не раз наведывались бывшие фронтовики, вспоминали о войне. Оказывается, отец воевал не как-нибудь, а здорово! Однажды в венгерском городке захватил в плен четырёх гитлеровцев. Вёл он их с пистолетом по утреннему опустевшему городку (отец был тогда разведчиком), пока не подоспели другие разведчики. За этот подвиг отца наградили орденом Красной Звезды. А осколки, что до сего времени выходят из ног, — это от немецкой гранаты. Отец вынес из пылающего дома в Австрии двух детей-близнецов. Граната совсем близко упала, осколки пошли понизу и впились отцу в ноги. Истекая кровью, он донёс детей до укрытия и уже там потерял сознание. В госпитале из ног вытащили семнадцать осколков, а часть осталась. «И ныне Василий Иванович интересно и ярко рассказывает ученикам про всю свою военную жизнь, а ещё работает секретарём колхозной парторганизации, его все любят и уважают» — так заканчивалась заметка.

Ну, про секретаря парторганизации мы знали. Отец часто приходил с поля или фермы за полночь, уставший и голодный. Мать, бывало, выговаривала: «Ни копейки за это не получаешь, здоровья не жалеешь. Хотя бы свеколку или початок кукурузы принёс домой». Отец только сердито фыркал и молчал.

Мы с сестрой сидели и переглядывались. Как хорошо, когда у тебя такой отец! Не то что у Толи Шмагуна. Вот бы забрать от них к нам Зину! А что, наша мама поворчала бы немножко и согласилась. Она у нас добрая, заботливая. Про свеколку и початки это она в шутку. А вообще мама гордится отцом.

— Ур-ра! — крикнули мы, увидя на пороге отца со вспотевшим кувшином. Подняли вверх ложки, точно солдаты винтовки для атаки.

Отец охладил наш пыл:

— Подождите. Сразу все нельзя, простудитесь. И тогда нам попадёт от матери.

Достал две кружки, наполнил обе мороженым и подал нам. А кувшин забрал, вынес из хаты и куда-то спрятал. Сам ушёл в контору колхоза.

Когда мороженое слизываешь языком, не сразу дно увидишь. А когда ложкой… Две-три минуты — и в чашках стало сухо, как в пустыне Сахара. Зато в животе становилось все прохладнее и слаще. И все же чувствовалось — маловато. Мы знали — можно добавить. Вот только куда отец упрятал кувшин?

Мысли наши помчались в садик, залитый горячим солнцем, заглянули в сарай, где стоял запах навоза, и одновременно шуганули в погреб. Где же ещё в селе можно было спрятать кувшин с мороженым, как не в погребе? А вслед за мыслями рванули и мы.

Кувшин стоял за кадкой с огурцами, накрытый старой тетрадкой. Мы сгоряча схватили по ложке мороженого прямо в погребе и опомнились. Кто же ест такую роскошь в тёмном, сыром, холодном погребе?

Выбрались во двор, осторожно оглядываясь, пригнувшись, пошли в садик. Сели между кустов, где у нас подстелено сено. Там мы с сестрой прячемся от солнца, читаем книжки, а ещё рассказываем страшные истории.

Прикончили мороженое и блаженно разлеглись на сене. Это же такое диво — рассказать невозможно, слов не подберёшь: солнце печёт так, что листва обвисает телячьими ушами, боком пробежала собака, дышит тяжело, даже воробей прищурил глаз, задремал на ветке, а мы лежим себе, нежимся в тени, а в животах у нас как будто маленькая душистая Арктика.

— Слушай, давай споем, — подняла голову сестра, у неё улыбка на губах. — Вот эту, солдатскую…