Трое и весна

— Не горячись, — охлаждает его Каратеев. — Сперва сходи на улицу, погляди, что там делается.

Шофёр выбежал из хаты, дёрнул наружную дверь, потом сильно постучал в неё.

Вернулся со сжатыми кулаками.

— Запер нас, сволочь, снаружи.

— А как же ты сюда пробрался?

— Через форточку, как кот, проскользнул. — Мальчишка улыбается, довольный своей находчивостью. — Заранее оставил крючок открытым. Я иногда так делаю, когда голоден. Залезу, стяну что-нибудь со стола, перекрещусь богам — они меня знают, жалеют, ни разу не покарали и не выдали — и ходу во двор, к риге. Сейчас тоже так: открыл ставни и залез в хату через форточку.

— Эх ты, сирота несчастный, — прижимаю его к себе. И мальчишка доверчиво льнёт ко мне худеньким, как у воробья, телом. — Скоро, вот увидишь, очень скоро кончится твоя рабская жизнь. Знаешь что? — говорю вдруг. — Заберу я после войны тебя к себе, у меня есть сын Володя, будешь жить у нас, вместе в школу будете ходить…

В самом деле, почему бы не взять этого мальчишку? Может, Надя и поворчит немного, потом полюбит сиротку, жена у меня добрая.

Емеля молчит, ещё крепче прижимается ко мне.

— Ваня, кончай разговоры, — обрывает Каратеев. — Давай из хаты выбираться, пока не поздно.

Ну, это не проблема. Я подошёл к окнам — не открываются, толкнул раму. Крепка, чертовка! Ничего, высадим!

— Дядя, не нужно! — бросился ко мне Емельян, схватил за руку. — Знаете, что мне от попа будет? Лучше я выберусь через форточку и сверну на двери замок ломиком. Меньше будет урон. Не нужно окна бить в такой холод.

И вот мы во дворе. Остро пахнет весной, хотя вокруг белым-бело. Бухает снег с ветвей, радостно выпрямляются деревья. Шофёр бежит на улицу. Машина стоит на месте, однако возвращается он сердитым. Дорога забита снегом.

— Что будем делать? — в который раз за ночь спрашиваю своих товарищей, — Обстановка усложнилась. Теперь бандеровцы не будут наугад блуждать по селу, поп выведет их прямо на нас.

И почти враждебно смотрю на машину, что неподвижно стоит на улице. Не было бы её, мы, как говорится, взяли бы ноги в руки — и на просёлок. Подождали бы в кустах попутки и быстро забыли бы о бандитах. Вот только о попе надо бы предупредить самооборонцев.

И, не ожидая ответа, приказываю:

— Немедленно отправляемся искать самооборонцев. Дадим бандитам бой вместе с ними. Другого выхода не вижу. Только нужно собрать самооборонцев тихо и быстро, а то глядишь, притаился где-нибудь недалеко этот бандитский приспешник, предупредит гадов, нападут на нас внезапно, откуда и ждать не будем.

— Знали бы мы, где оборонцы живут, — хмуро бросает Андрей. — Село большое, за всю ночь не обойдёшь. Придётся стучаться наугад, спрашивать. Думаешь, так сразу и скажут?

— Почему наугад? — подаёт тоненький голосок Емеля. — Я, дядя, знаю одного. Поп о нем вспоминал недавно… зло вспоминал.

— Вот это другое дело! — повеселел Прокопчук. — Так веди скорее к его хате.

Мальчишка переступает с ноги на ногу, шмыгает носом, мнётся. Андрей нагибается к нему:

— Ты чего стушевался? Боишься, что, поп накажет? Не бойся, теперь крышка ему. Впрочем, ладно, схожу один. Покажи-ка его хату!

— Вон, — протягивает руку Емеля, — видите, журавль возле неё. Дядьку Маркияном зовут. Поздоровайтесь, когда откликнется, скажите, что вы советский солдат, и он откроет.

Андрей торопливо уходит. А Емельян дёргает нас за рукава:

— Пойдёмте в ригу. Там спрячемся, пока самооборонцы не соберутся сюда.

Я на минутку оглядываюсь. И верно, негоже торчать посреди двора. И в хату возвращаться не стоит: бандиты сразу к ней бросятся, они думают, что мы спим там беспробудно. А то ещё ударят из автоматов по окнам. Эх, было бы у нас побольше оружия, мы бы их встретили!.. Идём к риге, виднеющейся в огороде.

Здесь темно, хоть глаз выколи, и почему-то холоднее, чем на улице. Пахнет душистым сеном и горьковатой соломой. Емельян ведёт нас в угол. Глаза привыкают к темноте. Шелестит солома под ногами. Останавливаемся, ложимся на дерюжину. Прямо перед моими глазами — заметная щель в стене из ивовых прутьев.

— Это я проделал, — шепчет Емеля. — Я здесь сплю. Как услышу утром шаги отца Парфентию, сразу смотрю в щель, в каком он настроении. Если очень злой, руками размахивает, быстро прячу вилы и грабли — может покалечить.

— Как же тебя угораздило к такому живодёру попасть? — спрашиваю с сочувствием. — Неужели у тебя в селе никакой родни не осталось?

Емельян долго молчит, шуршит соломой, устраиваясь поудобнее.

— Я не из этого села… — подаёт наконец голос. — Я из того хутора, знаете, как вдоль Чёрного леса идти, а потом мимо Белого болота, так наш хутор как раз за тем болотом.

— Не знаю, — невольно улыбаюсь я. — Нездешний я, Емеля. Не знаю твоего хутора. Я с той Украины, которая ещё в семнадцатом году освободилась от помещиков и от таких попов, как твой. У нас к сиротам так не относятся. А ты давно потерял отца и мать?

Он опять долго молчит.