Трое из Леса. Вторая трилогия

Таргитай сказал с гордостью:

– Моя дудка совсем не древняя! Я сам ее вырезал.

Он увидел, как на другом конце стола над его сопилкой склонялись золотоволосые головки, слышался мелодичный щебет, уже не обеспокоенный, дудка пошла по рукам, колыхаясь как по волнам, наконец Таргитай, как ни вытягивал шею, потерял ее из виду. Он ощутил болезненный укол, словно оторвалась важная ниточка в сердце.

Алконост внимательно смотрела на его побледневшее лицо.

– Эта дудка для тебя что-то да значит. А раз так, ты ее больше не увидишь.

– Зачем ты так? – спросил Таргитай грустно.

– Потому что так! Потому что изволю. А ты, ни на что не пригодный… будешь смотреть за нашими конями. Если хоть одной из нас не понравится, как работаешь, тебя приставят к колесу, что запирает врата.

Таргитай смотрел глупо и растерянно. Женщины снова начали посмеиваться, впервые с того времени, как Мрак обратился в волка. Таргитай развел руками:

– Я не очень хорошо знаю коней…

Алконост зло улыбнулась:

– Тем скорее окажешься у колеса!

Но Мрак же послушался, мелькнуло у него в голове. И Олег… Значит, так надо. Оба не сказали, зачем прикидываются, просто случая не было…

– Хорошо, – ответил он. – Как скажешь, царица.

Она вскинула высокие брови:

– Так чего же сидишь, растяпа?

Он с трудом понял, что от него хотят, вылез из-за стола, пошел к выходу. Уже у самой двери услышал затухающие слова Алконост, значения которых не понял:

– Когда он не встал сразу, я уж начала было беспокоиться…

И чей-то угодливый голосок:

– Кто из них устоит?

Ноги сами понесли к раскрытым дверям конюшни. Коней любит, за ними ходить вовсе не зазорно, а если что делать надо, то подскажет Олег, он умный, или Мрак, тот смелый. А ему лучше сопеть в тряпочку, он что ни скажет, то невпопад, оба только сердятся…

Кони довольно фыркали, он расчесывал гривы и хвосты, всем до единого заменил теплую воду на свежую, ключевую, досыпал овса. Выбрал колючки, осмотрел копыта, проверил уши, нет ли клещей. Кони благодарно обнюхивали его руки и даже лизались, как собаки.

Лишь к полудню увидел, как огромный черный волк проскочил в прикрытые врата. В окровавленной пасти трепыхалась птица, какой Таргитай никогда не видел. Таргитай бросился наперерез, но Мрак словно не видел, а то и в самом деле не видел, не может же в самом деле быть таким… таким…

К вечеру удалось увидеть пролетевшую над дворцом огромную страшную птицу с красным гребнем. В когтях что-то висело, даже шевелилось, но птица исчезла так быстро, что рассмотреть не успел.

А когда пришла ночь, он потерянно улегся на охапке сена, поплакал немного, чувствуя себя совсем покинутым. За весь вечер ему бросили пару сухих лепешек, которыми хоть о землю бей, хоть под ножку стола подкладывай.

Конечно, как всякий невр, он умеет обходиться без еды по нескольку дней, но все ж после такого обеда…

Остальные невольники, как и он, спали там же, где трудились. Лишь двух-трех он видел, когда те рано утром таскали бадьями воду наверх к женщинам, но затем и эти бедолаги отправлялись крутить колеса. Таргитай слышал треск, расщелкивание камешков, глухое постукивание массивных жерновов.

Он заметил, что, когда невольники возвращались из женских палат, у многих кровоточили спины, исхлестанные так, что кровь стекала по ногам.

Снились ему поляны, хлев, стога сена, а когда открыл глаза, он в самом деле лежал на охапке сена. Удивленный, поднялся, огляделся, не сразу вспомнил, что Мрак и Олег что-то задумали, а ему пришлось ухаживать за конями, где, не дождавшись возвращения друзей, и заснул.

– Ну и ладно, – сказал он с обидой. – Ну и скрытничайте…

Все-таки свежую воду в конюшню таскал с тяжелым сердцем.

Прошло еще два дня, за все время Олега больше не видел, а Мрак пробегал мимо по двору, одним махом одолев все десять мраморных ступеней, и пропадал внутри дворца.

На душе стало так горько, что он сел прямо на охапку сена, поплакал чуть, пальцы сами по себе поискали дудочку за пазухой, не нашли. Мелькнула слабая мысль, что хорошо бы вырезать новую, нужно только отлучиться в лес, там орешник прямо у подножия холма, но чувствовал себя таким голодным и брошенным, что погрустил, потом вытер слезы, начал намурлыкивать новую песенку, что уже дня три вертелась в душе, толстая и бесформенная, как облако, из которого то блеснет чешуйка золотой рыбки, то на миг покажется красная игла диковинного зверя, то мелькнет девичий платок…

Он сам не помнил, как тихонько запел, стараясь никого не потревожить. Пел, не чувствуя под пальцами привычных дырочек, не чувствуя теплого дерева, но все же пел, потому что пелось как в радости, так и в горе, не поется только после сытного обеда, тогда вообще никто не поет, а только горланят, а сейчас горько, и он поет что-то горькое, невеселое…