Трое из навигацкой школы

В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот — зловещий заговор, как над убиенной душой поминки.

Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды… Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез — и за себя, и за внуков своих, и правнуков?

Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась — тихо… Кормить ее, беспутную, или уже все одно… Завтра поест… И пошла с полным подносом назад.

Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке.

— Найди его, найди… костел… Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла?

Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:

— Розовый костел… за земляным валом… там пруд рядом. Какой завтра день?

— Софьюшка, громче, не слышу… День какой завтра? Животворного креста господня пятница.

— Только бы он не ушел. Только бы дождался…

Увезли Софью утром. Не дотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока.

Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековые вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать — бесполезно, но уж покуражилась вволю!

— Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! — кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: «А-а-а!»

— Остудишь ты свой нрав бешеный! — вопила клирошаня Марфа. — В Микешином скиту и не такие смиренье обретают!

— Захар! Да помоги, Захар, — причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.

Когда сплетенную в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех — четверых — поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали.

Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза.

— Спеленали… А?

Захар сморщился, сжал кулаки.

— Эдак все — вперемежку. Скука скучная, — сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.

15

Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу.

Уснуть бы, уснуть…

Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра — черный скелет прежней католической пышности.

Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол.

Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты — все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага.

«Может, я плакал во сне? — подумал Алеша и промокнул рукавом/ мокрые ресницы. — Неужели и сегодня она не придет?»

Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать… Ах, Софья, Софья…

Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка.

«Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние», — подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой.

— Здравствуй. Тебя жду. Все правильно — на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи.

— Письмо принесла? Наконец-то! — рванулся к старушке Алеша.

— Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему…

— Кому — ему? — смутился он.

— Полно, юноша. Софья все знает.

Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее:

«Софья согласна идти с ним в Кронштадт… Софья просила привести его к ней под окно…»

— Ну так веди! — встрепенулся он.

— Поздно, мил человек, — виновато и через силу сказала старушка. — Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина.

Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте… И не скажет он никогда: «Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы…»