Трое из навигацкой школы

— Да очнись ты! — Старушка тронула его за плечо. — Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством.

— Да разве она вещь? Как ее можно завещать?

— Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала.

— Откуда ждала?

— Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да… — старушка сделала неопределенный жест рукой, — был «противу двух первых пунктов».

Кто не знал этих страшных слов — государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа.

Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к «двум первым пунктам», что слова эти вошли в обиход.

— Был человек и не стало, — продолжала старушка тихим голосом. — Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла.

— Софью спасать надо, — страстно сказал Алеша. — Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело!

— А кому — доброе? — Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. — Ты скажешь — любовь…

— Любовь? — Он опять покраснел. — Я и не думал об этом.

— От любви добра не жди. — Она мелко затрясла головой. — Любовь — это морока, муки, смятение души. А в монастыре — тихо… Мать Леонидия — святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно.

— Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Нойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя.

— Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место?

— Видно, плохо звал, — вздохнул Алеша.

— Софью надо было к матушке своей вести, — вдруг сказала старушка проникновенно. — У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню.

— В какой волости, говоришь? — переспросила старушка. — Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне.

— Микешин скит?? Так Софью туда повезут?

— Слушай и запоминай. Путь туда долгий.

16

После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним — он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне.

Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение — рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате.

Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. — Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? «Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем». Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. — И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно вышел из комнаты.

Никита благодарно улыбнулся ему вслед. Гаврила, сам того не ведая, почувствовал в рисунке то настроение, в котором Никита провел весь предыдущий день. Шумела на ветру ольха, перекатывались по галечному дну воды тихой речки Сивки, старинная колокольня парила над Сивцевым оврагом. Ничто округ не напоминало присутствия большого города, и Никите казалось, что он опять на родительской мызе, за спиной стоит мать и, как бывало в детстве, водит углем, зажатым в его руке, и оттого линии на бумаге ложатся четко и ровно.

В этот вечер он лег с твердым намерением пойти завтра к тетке и узнать, не имеет ли она каких-либо сведений об отце.