Трое из сумы

…Попробую напомнить. Тот, прошлый, Серёжа свой первый сборник статей «Сегодня и вчера» опубликовал совсем в другой стране (в СССР) в областном издательстве (во времена, когда всем и всеми в обозначенных границах области заправлял первый секретарь обкома, а не губернатор) в 1975 году. И в том же году молодой литератор стал членом КПСС. Потом появился второй его сборник, уже в Москве, с характерным названием «Перекрёсток традиций». Помню его книгу «Алексей Толстой» (кажется, было три издания), а несколько ра-нее громкую публикацию в «Нашем современнике» о молодом А. Н. Толстом, за которую критик получил пре-мию журнала. Чуть позже сборник статей Боровикова «Отзывчивость» удостоен премии ЦК ВЛКСМ имени Н. Островского за лучшее произведение о советской молодежи.

Тот, прошлый, Серёжа, работая в журнале «Волга», прошёл все ступеньки: корректор, литературный ре-дактор, заведующий отделом критики, заведующий отделом прозы, главный редактор. Он из поколения тех, кто был рождён, «чтоб сказку сделать былью». Поэтому избирался депутатом Саратовского облсовета, чле-ном горкома и райкома КПСС.

Другой, нынешний, Сергей Боровиков – известный саратовский писатель, потомственный литератор, кое-кто из молодых да ранних его даже возводит в ранг «интеллигента-шестидесятника». Но все считают своим долгом упомянуть, что он бывший главный редактор лучшего нестоличного «толстого» журнала «Волга», «свой человек» в мире советской литературной критики и вовсе не чужой для постсоветской прозы. Сего-дняшний Боровиков – это прежде всего автор «ненаписанного филологического» романа «Крюк» и книги ис-поведально-эссеистической прозы «В русском жанре. Из жизни читателя», академик АРСС, с 1995 года член Букеровского комитета в России.

Говоря об этом «вчера» и «сегодня», я нисколько не ёрничаю и не имею намерения Боровикова уколоть. Та-кое уж было время, и Серёжа играл по правилам окружающей жизни. Он, как и все мы, появившиеся на свет при Сталине, и «кузькину мать» Хрущёва захватил, и взрослел при большом писателе Брежневе, и перелис-тывал страницы книги временных лет при последующих больных дедушках, и в перестройке Горбачёва варил-ся, и Ельцина пережил…

В конце концов, он сам обнаружил в себе эту разницу, после чего написал: «Когда к концу 70-х годов я ут-вердился в печальном выводе, что не смогу быть писателем жизни, так как не имею таланта, а описывать жизнь без таланта может тот, кто, скажем, покорял Полюс или ловил тигров, а я лишь выпивал и читал книги, я решил сделаться писателем литературы, т. е. критиком.

Сделавшись критиком, я не то чтобы совсем перестал читать, но, по совету старшего коллеги, стал писать больше, чем читать. Был доволен и заметно поглупел… Спустя сколько-то лет, а именно в конце 80-х, я ут-вердился в печальном выводе, что критика из меня так и не вышло. С омерзением окинув взором прожитой мной путь, я почти перестал писать, но вновь, как в юные годы, сделался читателем. Был крайне всем недо-волен и незаметно поумнел».

Именно этими строками он предварил публикацию своего «ненаписанного филологического» романа «Крюк». Текст новым критикам понравится – как в своей «жизненной» части (саратовские пьянки-гулянки, отягощённые любовными приключениями), так и в части «филологической» (картинки из жизни литераторов-«патриотов»). Прозвучало даже сожаление: «Жаль, что остался «Крюк» не дописанным…»

Жалостливое суждение критика требует небольшого отступления. С грустью вынужден заметить: во време-на, когда мы Гриненко Алина. Птица счастьябыли молодыми критиками, среди нас не было таких безграмотных «прочтений». Мы могли изо-щрённо ругать там, где можно было и похвалить, могли хвалить там, где хвалить было не за что. Но восприни-мать столь примитивно: написал автор, что остался «Крюк» не дописанным, значит так оно и есть... Всё-таки неучей среди критиков тогда не было. И первое, что приходит на ум, – «Ненаписанные романы» Юлиана Семёнова. По логике нынешнего критика (не хочу даже упоминать его фамилию, чтобы не рекламиро-вать), они так и не были написаны. Можно таким образом открыть восьмой том Собрания сочинений писате-ля (М.: ДЭМ, 1994) и увидеть чистые страницы.

Прошу прощения за пример из собственной писательской практики. У меня есть не очень большое прозаи-ческое произведение, имеющее подзаголовок «Сугубо житейский рассказ в формате повести». В одной ре-дакции меня спросили: «Так это рассказ или повесть?» Я улыбнулся: в школе, видимо, редактор «Войну и мир» не читал, иначе обязательно в школьную пору задал бы вопрос: «Так толстовская книга – это роман или эпопея?»