Трое из сумы

И ещё одно отступление позволю себе на тему: что читали, а чего не читали современные редакторы и из-датели. Не сочтите только за анекдот. В одном издательстве редактор, получив рукопись новой версии для детей «Приключений барона Мюнхгаузена», захотела прочитать книжку, которую для детей некогда переска-зал Корней Чуковский. Оказалось, редактор ни в детстве, ни потом не читала историй барона Мюнхгаузена. Ни пересказа К. Чуковского, ни переводов Г. А. Бюргера и Р. Э. Распэ. Удиви-тельно, подумал я, чего только не бывает на свете. Позже рукопись попала к главному редактору издательст-ва. И тут выяснилось, что она тоже никогда не читала про барона Мюнхгаузена. Больше того, не видела даже ни фильма Захарова про «нового Мюнхгаузена», ни мультфильма «про старого». Как такое может быть сего-дня в издательском деле? – диву даюсь. Наверное (другого объяснения не нахожу), это оттого, что «издатель-ское дело» – это из словаря былых времён. А ныне, как известно, «издательский бизнес».

Однако вернусь к боровиковскому роману – «не законченному». Смею думать, что «незаконченность» была задумана автором изначально. Обычно писатель стремится воспроизвести мир с максимальной полнотой, но в данном случае требовалось встать с ног на голову. Поэтому Боровиков сразу писал некий развёрнутый роман-синопсис, в котором разорванный мир дан в разорванном на куски произведении. Что ни говори, лите-ратор Сергей живой, остроумный, одарённый. Смышлёный, он понял: главное (по сути ничем не изменивше-еся с советских времён) – избрать верный формат, чтобы потом втиснуться в уже готовую книжную серию.

Текст, создаваемый для обывателя-интеллектуала, требовал агрессивной и напористой писательской ма-неры. Читатель её получил. Проза Боровикова наполнена бурей страстей, бушующих под маской внешней не-возмутимости. Была поставлена очевидная цель – эпатировать читателя и формой, и содержанием. И Боро-виков поставленной цели добился. Он писал про жизнь, в которой, даже слепые видели, серп затупился, а молот покрылся ржавчиной.

В дни всеобщей тяжёлой депрессии модно быть циничным, всепонимающим, вовсе не обязательно брызга-ющим слюной, но непременно исходящим желчью. Сергей был злобно-весел, и никто не мог обвинить его в том, что он предлагает читателю приятное и «душеспасительное» чтение, пропахшее нафталином.

Не надо думать, что Боровиков стремился превратить свой роман в отхожее место, открытый канализаци-онный люк, яму, полную гнилых человеческих отбросов. И в мыслях такого не было. Но страну захлестнуло бурно-мутной волной. В ней нет абсолютно никакой цензуры. Можно быть лояльным ко всему, что есть, даже гадкому. К тому же Сергей писал о провинции. А жизнь провинции – особая тема, она требует чётко отформа-тированной чернухи.

Проблем с изданием не возникло. Был спрос. Предложение последовало вовремя и быстро. Результат вы-звал резко полярную реакцию: одним страшно нравилось, другие плевались. Первые этот вполне натуралис-тический роман и его автора хвалили за смакование неприличных подробностей и использование нецензур-ной, ненормативной лексики. Вторые этот вполне натуралистический роман и его автора ругали за смакова-ние неприличных подробностей и использование нецензурной, ненормативной лексики. Но разве это было важно? Куда существенней другое – о романе и его авторе заговорили. Пришёл успех, соизмеримый с тем, ушедшим, когда были журнальные премии, комсомольские награды.

Вот только самого того времени не стало. А жить воспоминаниями о былых успехах не хотелось. И тут очень кстати пригодился опыт красного графа Толстого, о котором Боровиков писал в советские годы. Да, тогда в его работе присутствовал дух фронды. Теперь же полезным для вчерашнего критика стало умение классика выживать, приспосабливаться. Ведь важно было не выпасть из обоймы, остаться «на уровне».

Поверьте, я пишу не о писательской мимикрии, а о человеческой, творческой трагедии. Она у Серёжи ни-чуть не меньшая, чем у рано ушедшего из жизни Селезнёва или потерявшего и не нашедшего себя в новой жизни Машовца. Оказаться на изломе социального бытия и сохранить себя – не каждому по силам.

Поэтому теперь о том, почему роман Боровикова, на мой взгляд, был им написан.

В ту пору серьёзную литературу издатели (вчерашние книгопродавцы) брать не хотели (они и сегодня не ча-сто обращают на неё внимание, но это тема особого разговора). Не порывать с критикой? Но все оставшиеся в критике авторы вольно или невольно от литературы повернулись тогда к политике. Но она Серёже была не по нутру. И я его прекрасно понимаю. Эта же проблема стояла в ту пору и передо мной, и перед всеми други-ми «молодыми критиками». И каждый решал её как мог, или не решал, махнув на всё, вовсе. Я, допустим, за-молчал на десять с лишним лет.