Трое неизвестных

Думали недолго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А вдруг этот известный фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежевываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг – полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.

Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев… У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.

Большой зал – это как раз то, что нужно.

Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.

Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.

Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.

Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.

Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.

Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.

Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца-кавалериста старинная шашка времен войны. Олег придумал определенный перформанс – давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.

А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?

Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не присутствовал, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Литинститут маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее, конечно, кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.

Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?

А все очень просто, Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.

Кстати, «Ананас севера» – это про морошку.

Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.

Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Капакобану”, – вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне, однако ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич – паровоз” – это, Миша, не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки – полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».