Трое суток норд-оста

Извилистая Портовая улица шла мимо здания управления порта, мимо Интерклуба и клуба моряков. Обычно здесь всегда было людно, а теперь только две фигуры маячили впереди. Одного из этих прохожих Соловьев узнал по модной курточке - Гошка, Верин брат, и невольно ускорил шаги, снова почувствовав щекотное тепло в груди. Как в тот раз, когда смотрел на его сестренку, такую одинокую посреди солнечной комнаты.

Парни свернули к Интерклубу, остановились у входа, покуривая и поглядывая на двери. Поведение их было слишком знакомо Соловьеву. Так в нетерпеливом ожидании слоняются у дверей Интерклуба только те, кто ищет знакомств с иностранцами. Он мысленно приказал себе сегодня же, от силы завтра, снова зайти к Вере, поговорить, узнать все. Решив так, он успокоился и уже без подозрительной настороженности, скорее просто по привычке остановился за деревом, напротив ярко освещенных дверей Интерклуба. Ему верилось, что вот сейчас парни покурят и пойдут дальше. Даже когда открылась дверь и Гошка шагнул к показавшемуся на улице подвыпившему иностранцу - черному греку с "Тритона", и тогда Соловьева еще не покинуло праздничное настроение, рожденное мыслью о Вере.

- Алло! - крикнул Гошка. - Купить-продать, пожалуйста?

Грек остановился, заинтересованный.

- Купить-продать?

- О, по-русски? Бизнес. Плащи, джинсы, жвачку - что есть. Старое, новое - все берем.

- Хорошо, - быстро согласился грек. - Когда, где?

- Завтра в восемь у морвокзала.

- Девочки будут?

- Будут, будут, - сказал Гошкин приятель и осклабился оглянувшись. Верунчик твой, а? Сколько можно в девках...

И тут случилось неожиданное: не размахиваясь, Гошка сильно ударил парня по лицу. Тот отскочил, набычившись, пошел вперед.

- Русский петух! - засмеялся грек и как-то ловко поймал парня за руку. - Не надо девочка. Бизнес будет, да? Морвокзал?

Парень вырвался и, не оборачиваясь, быстро пошагал в темную глубину улицы.

Гошка, потоптавшись растерянно, пошел следом, злой, молчаливый, нахохлившийся. А Соловьев задыхался за своим деревом. Ему до слез было жаль Веру. Ему почему-то было жаль и Гошку. Боль и злость разрывали душу. Надо было что-то делать, а он все стоял, сдерживая в себе озноб, и не знал, что предпринять.

VI

Сорокин ничего особого не ждал от беседы с дамой по кличке "Шантаклер", поэтому молча сидел в сторонке, пока начальник ОБХСС капитан Павленко беседовал с ней. Даму эту в милиции знали еще по тому делу торговцев валютой, начавшемуся с итальянского "чифа" с часиками, которого так ловко раскусил таможенный инспектор Головкин. "Тогда она получила свое и, отбыв наказание, вернулась, как заверяла, "к честному труду", устроилась работать курьером в стройуправление.

Шантаклер вначале принялась сморкаться и плакать самыми настоящими слезами, божась, что "больше ни в жизнь". Но уже через полчаса ей самой надоела "такая репетиция", она положила ногу на ногу и грубо выругалась.

- А вы меня поймали? Ну и не шейте чего не надо. Докажите, тогда пожалуйста...

Всякое повидал подполковник Сорокин, но с такой трансформацией даже он встречался нечасто. Как будто только что сидела перед ним нормальная женщина, которая почему-то исчезла вдруг, а на ее месте оказалось некое чудовище в юбке.

Капитан Павленко удовлетворенно улыбался: если Шантаклер говорит своим языком, она говорит то, что думает.

Беседовать с ней мог не каждый. Эта дама выражалась настолько откровенно, что и бывалые милиционеры, случалось, краснели и отворачивались. А она словно тешилась своей безнаказанностью, знала: за нецензурное слово на улице можно поплатиться, а говорить то же самое на допросе - вполне безопасно. Она принимала это за тайную доброжелательность, не понимая, что многотерпение работников милиции - от неизбежности, диктуемой особенностями службы. Работая ассенизатором, приходится мириться с дурным запахом...

- Ну чего еще? - Шантаклер покосилась на Сорокина. - Знаю я ваши заклинания. Связь с иностранцем, то да се... А если у нас любовь?

- Кто он? - спросил Павленко.

- Капитан с "Тритона". Не матросишка какой-нибудь: руки чистые.

- Зачем он к вам ходит?

Она весело рассмеялась, превратившись на миг в маленькую наивную девчонку.

- Мы с ним в шашки играем. Честное слово. Когда больше делать нечего. - И вдруг снова подурнела, заговорила зло: - Я его в свою веру не переманиваю и сама уезжать с ним не собираюсь. Так что будьте покойны. Я демократка: хочет - любит, не хочет - пусть катится...

Сорокин поморщился. "До чего же многотерпимы слова, какую только мерзость ими не прикрывают..." Он машинально постучал карандашом по столу и тут же отложил карандаш, потому что женщина тотчас повернулась к нему и уставилась с любопытствующим вниманием.

- О какой любви вы говорите? Вам двадцать шесть, ему шестьдесят два...

- Не мужик, да? - встрепенулась она, словно обрадовавшись.

- Подарки привозит? - спросил Павленко.

- Али по мне не видно?

- И деньги оставляет?

- На что бы я его поила?

- Валюту?

- Всяко бывает, - с вызовом сказала она.

- Кому вы ее продаете?

- Кто спрашивает, тому и продаю. Деньги мои, не ворованные.

- А все-таки?

- Так я вам и сказала.