Трое суток норд-оста

- Подумаешь, "Плейбой". У нас такие "Петтинги" - ахнешь.

- Покажите.

- Такие штучки при себе не носят. - Он поглядел на Дрына и снова не увидел в его лице ни опаски, ни заинтересованности.

- Памятник на мысу знаешь?

- На плацдарме? Так это за городом.

- Вот, вот, за городом. Возьмешь такси, приедешь туда, скажем, через час.

- Так ветрище.

- В войну там, говорят, десант высаживался в такую погоду. А ты на машине боишься.

- Я не за себя - таксист не поедет.

- Поедет. Что он, норд-оста не видел?..

Они оставили "Купца" на скамейке и быстро пошли по пустынному бульвару.

- Ты все понял? Правильно я? - спросил Гошка.

- Во! - Дрын выставил палец. - Мы махнем раньше и достанем сверток.

- Голова!

Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как всегда, безрадостно, одними губами...

На голом берегу норд-ост гулял как хотел, порывами взвывал в неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие, вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких камней.

- Ну ветрище! - возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник своей нейлоновой курточки. - Унесет, гляди!..

- А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, - сказал Дрын.

- Так уж и некуда?

Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица - все в жизни, и на теперь, и на веки вечные.

- Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота. А на улице сыт, пьян и нос в табаке...

- Долго стоять-то?

Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу трояк.

- Давай, батя, мы тут погуляем.

- Чокнутые, - сказал шофер и уехал.

Раздвигая грудью упругие волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие, как балки, ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.

"Неужели добрызгивает?" - удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.

Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.

Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший, бой не воспринимался как реальность.

Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается нечасто. Уметь пережить за другого - на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем порой страдания целого народа. Сострадание - знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?..

Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули...

Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.

- Ну и вонища! - крикнул, подбегая к памятнику. - Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.

- Выдумал тоже, - сморщился Гошка.

- А чего? Хорошая идея.

- У коровы идея была, да себе хвост облила. - И захохотал. Уж больно складно вышло.

- Ну ты! - озлился Дрын.

Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.

- Ты чего?

- Ничего. - И нашелся: - Едет... ухарь "Купец". Вон машина поворачивает.

Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.

- Посмотреть приехали? - спросил он, словно был тут хозяином.

- Угу, - сказал Дрын. - Оченно интересно, как люди воевали.

- Воевали, - вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.

Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.