Трое в лодке (не считая собаки)

ОДИН ИЗ ПРИЯТЕЛЕЙ ГАРРИСА (из задних рядов). Да сейчас, дурья твоя башка! Ты же поешь песенку адмирала из «Слюнявчика»!

Длительные препирательства между Гаррисом и его приятелем в отношении того, что именно Гаррис поет. Приятель наконец соглашается, что это не важно, лишь бы Гаррис продолжал что начал, и Гаррис, с видом человека, истерзанного несправедливостью, просит аккомпаниатора начать сначала. Аккомпаниатор играет вступление к песенке адмирала, и Гаррис, дождавшись подходящего, по его мнению, момента, начинает.

ГАРРИС. Я в мальчиках почтенным стал судьей...

Общий взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение. Аккомпаниатор, вспомнив о жене и близких, отказывается от неравной борьбы и ретируется; его место занимает человек с более стойкой нервной системой.

НОВЫЙ АККОМПАНИАТОР (ободряюще). Валяйте, дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление!

ГАРРИС (до которого, наконец, доходит суть дела; смеясь). Боже милостивый! Прошу прощения, прошу прощения... Ну конечно — я перепутал эти две песни! А все это Дженкинс меня запутал. Итак!

Поет. Его голос гудит как из погреба и напоминает рокот приближающегося землетрясения.

Я в мальчиках когда-то
Служил у адвоката...

(В сторону, аккомпаниатору.) Возьмем-ка повыше, старина, и начнем сначала еще разок, ничего?

Поет первые две строчки снова, на этот раз высоким фальцетом. В публике удивление. Впечатлительная старушка, сидящая у камина, начинает рыдать; ее приходится увести.

ГАРРИС (продолжает).

Я стекла чистил, двери тер,
И...

Нет, нет... Я стекла на парадном мыл... И натирал полы... Тьфу ты, черт подери... Прошу прощения, но я, странное дело, что-то никак эту строчку не вспомню. И я... Я... В общем, давайте к припеву, авось и само вспомнится. (Поет.)

И я в сраженья, тру-ля-ля,
Теперь веду флот короля.

А теперь, в общем, эти две строчки нужно спеть хором!

ВСЕ (хором).

И он в сраженья, тру-ля-ля,
Теперь ведет флот короля.

И Гаррис так и не замечает, какого вытворяет из себя осла и как докучает людям, не сделавшим ему никакого зла. Он искренне воображает, что доставил им удовольствие, и обещает спеть еще один комический куплет после ужина.

Разговоры о комических куплетах и вечеринках напоминают мне о неком прелюбопытнейшем случае, к которому я однажды оказался причастен. Так как случай этот проливает яркий свет на устройство человеческой натуры вообще, я полагаю, на этих страницах он должен быть увековечен.

Собралось общество, фешенебельное и высококультурное. Все блистали лучшими туалетами, изящной речью и чувствовали себя как нельзя лучше — все, кроме двух юных студентов, только что вернувшихся из Германии, двух совершенно заурядных молодых людей, которым было явным образом томительно и тоскливо, как будто мальчикам среди взрослых. На самом деле мы просто были слишком умны для них. Наша блестящая, но чересчур изысканная беседа, наши элитные вкусы находились вне пределов их апперцепции. Здесь, среди нас, они были не к месту. Да и вообще им не следовало быть среди нас... Это признали все, впоследствии.

Мы исполняли morceaux старинных немецких мастеров^{*}. Мы обсуждали философские и этические проблемы. Мы флиртовали — с самым изящным достоинством. И мы острили — самым элитным образом.

После ужина кто-то продекламировал французское стихотворение, и мы сказали, что это было прекрасно. Потом одна из дам спела чувствительную балладу на испанском, и кое-кто из нас даже прослезился — до того это было трогательно.

И тут вышеупомянутые молодые люди поднялись и спросили, не приходилось ли нам слышать, как герр Слоссенн-Бошен (который только что приехал и сидел внизу в столовой) исполняет некие восхитительные немецкие комические куплеты.

Никому из нас слышать их будто не приходилось.

Молодые люди заверили нас, что эти комические куплеты — самые смешные из всех когда-либо созданных комических куплетов и что, если нам будет угодно, они попросят герра Слоссенн-Бошена, с которым они хорошо знакомы, исполнить их. Это такие смешные комические куплеты, сказали они, что когда герр Слоссенн-Бошен однажды исполнил их в присутствии германского императора, его (германского императора) пришлось отнести в постель.

Они сказали, что никто не поет их так, как герр Слоссенн-Бошен. До самого конца исполнения он сохраняет такую торжественную серьезность, что вам кажется, будто он декламирует трагический монолог, и от этого всё, разумеется, становится еще более уморительным. Они сказали, что он ни разу даже намеком не даст вам понять, ни голосом, ни манерой, что исполняет нечто смешное, — этим бы он все только испортил. Именно благодаря тому, что он напускает на себя такой серьезный, едва ли не патетический вид, комические куплеты становятся такими просто ужасно смешными.