Трое в лодке (не считая собаки)

Я также считал, что река «попадает в тютельку», и мы с Гаррисом оба признали, что Джорджу пришла в голову удачная мысль. В нашем тоне просквозило даже некоторое удивление: как Джордж вдруг оказался таким смышленым?

Единственным, кого предложение не сразило, был Монморанси. Вот Монморанси к реке никогда никаких чувств не питал.

— Все это очень хорошо для вас, — сказал он. — Вам такое по нраву, мне — нет. Мне там нечего делать. Пейзажи не по моей части, и я не курю. Если я увижу крысу, вы не остановитесь. А если я уйду спать, вы начнете валять дурака с лодкой и плюхнете меня за борт. Я вам отвечу так: вся эта затея — полнейшая глупость.

Впрочем, нас было трое против одного, и предложение пришлось принять.

ГЛАВА II

^{Обсуждение планов. — Прелести ночевки на открытом воздухе в ясную погоду. — То же — в сырую. — Принимается компромисс. — Монморанси, первые впечатления. — Возникают опасения: не слишком ли он хорош для данного мира? — Опасения впоследствии отбрасываются как беспочвенные. — Заседание откладывается.}

Мы разложили карту и принялись обсуждать планы.

Было решено, что мы отплываем в ближайшую субботу из Кингстона. Мы с Гаррисом выедем туда утром и возьмем лодку до Чертси, а Джордж, который не сумеет выбраться из Сити до полудня (Джордж ходит спать в банк с десяти до четырех каждый день, кроме субботы, когда его будят и выставляют за дверь в два^{*}), там нас и встретит.

Будем мы ночевать на воздухе или спать в гостиницах?

Мы с Джорджем были за «воздух». Это ведь так привольно и первозданно, так ведь патриархально.

В сердце унылых остывающих облаков медленно угасает золотая память об умершем солнце. Тихие, как печальные дети, смолкают птицы; только жалобный крик куропатки да хриплое карканье коростеля тревожат благоговейную тишину над лоном вод, где умирающий день испускает последний вздох.

Из сумеречных лесов вдоль берегов реки бесшумно крадется призрачное воинство Ночи — серые тени — в погоне за медлительным арьергардом света, ступая незримой бесшумной стопой по колышущимся речным травам сквозь вздыхающие тростники. И Ночь на своем мрачном троне простирает черные крылья над меркнущим миром и из своего призрачного дворца, освещенного бледными звездами, царствует в тишине.

И мы направляем лодку в тихую заводь; палатка натянута, скромный ужин приготовлен и съеден. Набиты и закурены длинные трубки, звучит негромкой мелодией дружеская беседа. Иногда мы смолкаем, и река, резвясь вокруг лодки, шепчет загадочные древние сказки и тайны, поет тихонько старую детскую песенку — поет уже тысячи тысяч лет и будет петь еще тысячи тысяч лет, пока голос ее не состарится и не охрипнет. И нам, которые научились любить ее изменчивый лик, которые так часто находили на мягкой ее груди приют, — нам кажется, что мы эту песнь понимаем, хотя не перескажем словами.

И мы сидим здесь, на ее берегу, а Луна, которая тоже любит ее, склоняется к ней, как сестра, с поцелуем и обнимает своими серебряными руками. И мы смотрим, как несет она свои воды, вечно поющая, вечно шепчущая, прочь, навстречу своему повелителю-Океану — пока голоса наши не растворятся в молчании и не потухнут трубки — пока мы (в общем-то, обычные, заурядные молодые люди) не погрузимся в мысли наполовину печальные, наполовину сладостные, так, что говорить ни о чем не хочется — пока мы, засмеявшись, не встанем и не выбьем угасшие трубки, не скажем «Спокойной ночи!» и, убаюканные плеском воды и шелестом листьев, не отойдем ко сну под огромными спокойными звездами.

И нам приснится, что земля снова юна — юна и прекрасна, как была прежде: прежде, чем века забот и волнений избороздили морщинами ясный лик ее; прежде, чем грехи и безумства чад ее состарили любящее старое сердце ее, — прекрасна, как была прежде, в те ушедшие дни, когда, молодая мать, она баюкала нас, чад своих, на могучей груди своей; прежде, чем уловки размалеванной цивилизации увлекли нас прочь, прочь от ее любящих рук, а отравленные смешки искусственности заставили устыдиться жизни простой — той, которую мы вели с нею; того простого и величественного приюта, под которым столько тысячелетий назад родилось человечество.

Гаррис сказал:

— А что, если пойдет дождь?

Вам никогда не одухотворить Гарриса. В нем нет никакой поэзии, нет неистовой страсти по недостижимому. Гаррис никогда не плачет «сам не зная о чем». Если глаза его полны слез, вы можете биться об заклад — он наелся сырого лука или перелил вустера на отбивную^{*}.

Если вы окажетесь с Гаррисом как-нибудь ночью на морском берегу и воскликнете:

— Чу! Не слышишь ли? Не то ль поют русалки в глуби волнующихся вод? Иль духи скорбные то плачут песнь утопленникам в водорослей гуще бледным?

Гаррис возьмет вас под руку и ответит: