Трое в новых костюмах

— Да я, понимаешь, не до конца еще все это продумал, — запинаясь, проговорил он. — С работой все нормально. Она мне по душе, другой искать не стану. Хорошее это дело, на земле хозяйничать. Приносит человеку большое удовлетворение. Ты бы поняла, если бы пожила на ферме.

— Навряд ли, — грустно возразила она. — Я бы там не смогла. Бр-р!

Герберт тоже огорчился. Действительно, они разговаривали, как представители двух разных национальностей. На минуту он представил себе ее на чуждом фоне больших заводов, сверкающих витрин, улиц, толп, кафе — Лондон, Кройдон.

— А эта Эдна, она, конечно… — начала было она.

— Ну что ты затвердила — Эдна, Эдна! Сколько раз тебе объяснять, что она ни при чем? Забудь о ней.

Она сжала ему локоть.

— Ладно тебе, бешеный. Я согласна, забудем о ней. Давай дальше про фермерство. Чем оно тебе не нравится?

— А я разве говорил, что не нравится?

— Не говорил, но было слышно. Я по тону твоему догадалась.

— Понимаешь, до армии у меня ничего такого и в мыслях не было, — с прежней вдумчивостью принялся объяснять Герберт. — Но теперь, когда вернулся, ясно ощутил. На ферме жизнь слишком обособленная, и можно докатиться до того, что будет вообще наплевать на всех других людей. Перестанешь быть частицей целого, начнешь думать только о себе, о своей семье. Очень легко до этого дойти, ведь работать приходится — дай Боже, на другое времени почти не остается, и редко общаешься с теми, кто делает другую работу, не то что в городе. Но все равно это неправильно. Так быть не должно. Больше не должно. Как ты говорила, если возвращаться назад к тому, что было, то во что мы превратимся?

Автобус уже стоял, и они, чтобы поспеть, бросились бегом. У Герберта мелькнула мысль, что они могут встретиться в автобусе с кем-нибудь из ее компании. Как она тогда поведет себя с ними? Это было для него важно, своего рода проверка. И действительно, он сразу заметил ее знакомых, шумно сгрудившихся на задних сиденьях. Они стали махать и кричать Дорис, но она только улыбнулась и кивнула и прошла туда, где было два свободных места рядом. В эту минуту он опять испытал такое же чувство огромного облегчения и чистого счастья, как тогда, когда она появилась в дверях «Короны».

В пути, среди грохота и тряски, они почти не разговаривали. У нее был усталый, измученный вид, свет, падавший сверху, бледнил ее лицо и накладывал тени в глазницы и под скулами. И вся она теперь казалась маленькой, хрупкой, драгоценной. По временам, встречаясь с ним взглядом, она улыбалась — наверно, просто для того, чтобы не прерывать общения, но эта далекая, слабая улыбка пугала его. Он и сам порядком устал, но не намерен был допустить, чтобы этим закончился вечер и она ускользнула, он боялся, что она исчезнет навсегда, скроется от него в огнях заводов, магазинов, улиц, кафе…

— Я здесь выхожу, — сказала она.

— Я с тобой.

— Тогда пошли скорее, а то кто-нибудь из наших увяжется.

Они торопливо зашагали по темному шоссе. Потом свернули на проселок. Герберт вспомнил, что здесь перед самой войной было построено несколько домиков. Шли теперь медленно, бок о бок, под широким сводом ароматной ночи. Здесь оказалось лучше всего.

Дорис была опять совсем другая, непохожая на ту задиристую, бойкую девчонку, которую он отправился искать в Лэмбери. Удивительно, до чего быстро она менялась. Но вовсе не потому, что она какая-то особенная, странная, а просто — женщины отличаются от мужчин, и он теперь, через нее, начал наконец сознавать это чрезвычайно значительное обстоятельство.

— Понимаешь, Герберт, я слишком много разговариваю, — тихим голосом призналась она, — и люблю, говорят, командовать и вообще нос задираю. Но на самом деле я никуда не гожусь. Можешь спросить хоть у той старухи барменши, она тебе про меня расскажет.

— Ничего я не собираюсь у нее спрашивать, — сказал Герберт. — Тем более про тебя. Бог с ней.

— Как хочешь, но я довольно много времени — и денег, я ведь за себя сама плачу — потратила у нее в баре и в других таких местах. Просто убивала вечера. И я говорю, все не так, надо взяться всем вместе и сделать, чтобы стало лучше, это мое убеждение, а что я для этого сделала, кроме разговоров, да раза два выступила на заводских собраниях? И знаю я мало, но не учусь. На заводе, правда, работала хорошо, да это было легко.

— Даже если на заводе легко, — встал на защиту Герберт, — а каково было жить вдали от дома и знать, что там всё разбомбили, и… и про своих братьев, и про все остальное? Забросили сюда, и работай, когда ничего не известно. Нет, Дорис, не могло это быть легко.

— Ты очень славный, Герберт, просто очень. Я даже не думала. Думала, ты надежный… основательный… это — да, но не такой. Вот что! — Она остановилась, обеими руками ухватила его за лацканы и поцеловала, как раньше, на берегу. — Нет, нет, теперь дай мне поговорить. Пока идем. Знаешь, мне уже сколько лет? Двадцать шесть! А тебе сколько?

— Двадцать семь, — сразу ответил Герберт. И засмеялся. — Ты так сказала, как будто тебе пятьдесят.