Трое в одном доме не считая портвейна

А он уходил все глубже и глубже. Первый уровень подвалов и действующих коммуникаций был исследован и понятен. Это были улицы, площади и переулки его города. Пожалуй, он знал их даже лучше, того, что было наверху. Второй уровень – тайные ходы, выложенные камнем, с ловушками, схронами и убежищами тоже не представлял особой тайны. Просто следовало соблюдать осторожность и помнить, что делалось все это не для праздного хождения, а с определенной целью – спрятать, скрыть, сохранить. А иначе, зачем в землю зарываться? Будь он чуть пообразованней – цены бы не было его знаниям. Уже потом, в лагерях, когда он познакомился с разными учеными да академиками и по ночам рассказывал о своем мире – как они охали и тряслись: «А вы действительно прошли по этому маршруту? И стены белым камнем выложены? И плитка на полу чугунная? Не может быть! Это же…» Еще его про книги все время спрашивали, – видел, мол, книги там старинные? Ну, видел, только толку в том…

Но все это позже было. А пока он сумел проходы в третий уровень найти – там даже ему жутковато было. Стены деревянные, из огромных бревен обернутых в окаменевшую от времени кожу, проходы узкие и извилистые. Дышать почти нечем. Где-то вода сочится, где-то метропоезд над головой грохочет. Скелеты находил часто – кто просто лежит, кто в цепях… Но именно по этим ходам шел он все дальше и дальше, глубже и глубже. Пока в один прекрасный день не оказался надолго, где положено за такие чуждые советскому человеку занятия.

С одной стороны грустно, с другой – именно там познакомился он с умными людьми и многое для себя понял. И про себя самого, и про жизнь свою, и про мир свой удивительный… Когда вернулся, в контакты ни с кем вступать не стал, а сразу домой, под землю. Так с тех пор и живет. Он что-то рассказывал еще, видно накопилось за столько лет, но я уже куда-то плыл в сладкой полудреме периодически, впрочем, кивая и поддакивая рассказчику. Так оно всегда и бывает – слабые засыпают мордой в салате, а сильные – лицом в десерте, но ведь все равно засыпают! Сколько же мы в жизни теряем интересного и важного вот так неожиданно, но ожидаемо заснув…

Глава 4

Меня разбудило солнце – самые первые нежные лучики скользнули по лицу и смущенно спрятались за случайное облачко. Потом еще раз – и вот я уже пытаюсь открыть слипшиеся глаза. Пробуждение нельзя было назвать приятным. Все тело ломило, а в ребрах так вообще застряло какое-то бревно, к которому я не слишком удачно привалился, засыпая на своем вынужденном и весьма жестком ложе. Еще было немного прохладно, если не сказать просто холодно и в голове изрядно гудело.

Я осмотрелся, пытаясь совместить свой внутренний, еще хаотичный и разрозненный мир с миром внешним возможно упорядоченным и наверняка осязаемым. Картинки постепенно совпадали. Вот две пустых бутылки коньяка, вот остатки закуски, вот лампа – еще горит, но уже совсем слабо. А может, просто пришел день? И чудный огонек, светивший и согревавший всю ночь, будучи не в силах соревноваться с его ослепительным сиянием, тихо и беспомощно сник, поняв всю тщету и бессмысленность своего существования. Так падает на поле брани последний смертельно раненый воин, не видя более смысла ни в борьбе, ни в победе.

Тут мой проясняющийся с каждой минутой взор остановился на  маленьком желтом стаканчике – Блед! Я сразу все вспомнил – и гостя своего ночного, и рассказы его, и свой позорный поступок. Надо же было так глупо и не во время заснуть! Вот ведь козлина… Другого слова нет. Я еще раз все внимательно осмотрел в поисках записки или какого-нибудь знака, но, увы, безуспешно. Кроме стопки никаких материальных фактов существования Бледа не наблюдалось. Мой стеклянный стаканчик, кстати, был на месте – стало быть, я подарок получил. Итак, стопка – я повертел ее и не найдя ничего особенного, кроме того, что она достаточно старая, убрал в портфель. Какая никакая, а память. Хотя сейчас мне больше хотелось забыть о случившемся…

В наказание за проступок я, несмотря на дурное настроение, ужасное самочувствие и непрезентабельный внешний вид отправился в институт, где мое появление произвело немалый фурор. Особенно керосиновая лампа, которую я не стал прятать в портфель – наоборот: на переменах я с независимым видом носил ее с собой, а в аудитории ставил на стол. Для роли «Вампира с Честерсейского гумна» не хватало только заступа могильщика и чистой тряпицы для подвязывания челюсти. К тому же хотя керосин почти выгорел, но запаха меньше не стало. В коридоре-то это не бросалось в глаза, в смысле запах не чувствовался, а вот в теплом помещении он медленно, но верно брал верх над прочими крепкими ароматами студенческой братии, придавая атмосфере неповторимый, почти парфюмерный, шарм. Кстати, некоторым это понравилось.