Трое за границей

Попытки запинать пса напоминали игру в футбол с мячом-привидением — он еще есть, когда вы собираетесь по нему бить, но его уже нет, когда бить вы собственно начинаете и остановиться уже нереально, так что бить приходится все равно, и вы надеетесь только на то, что под ногой окажется более-менее весомый предмет — иначе вы плашмя с грохотом влетаете в пол. Если кто попадал по терьеру, это происходило случайно, когда сам попавший этого не ожидал; попавший в терьера, в сущности, оказывался захвачен врасплох и, попав в пса, таким образом, на него падал. Вдобавок, каждые тридцать секунд каждый присутствующий непременно падал на сидевшую в центре свинью, которая находилась не в состоянии убраться у кого-то с дороги.

Как долго происходил пандемониум, сказать невозможно. Но все было кончено мудрым решением Джорджа. Некоторое время он гонялся как все, но не за собакой, а за второй свиньей, которая еще проявляла активность. Загнав, наконец, животное в угол, он убедил его не носиться кругами в изолированном помещении, но вместо этого пробежаться по свежему воздуху. Свинья с долгим воплем вылетела за дверь.

Мы всегда желаем того, чего не имеем. Одна свинья, курица, девять человек и кот по мнению нашего пса потеряли всякую ценность, лишь только речь зашла о добыче, которая грозила исчезнуть. Пес бездумно метнулся вслед; Джордж захлопнул дверь и задвинул засов.

Хозяин поднялся и оглядел все живые и неживые предметы, лежащие на полу.

— Игривая у вас собачка, — обратился он к посетителю с кирпичом.

— Это не моя собачка, — отозвался тот мрачно.

— Тогда чья же?

— Я не знаю, чья это собачка.

— Расскажите кому-нибудь другому, — сказал хозяин, подбирая портрет кайзера и вытирая с него рукавом пиво.

— Да ладно, — ответил незнакомец. — Я и не думал, что вы мне поверите. Я устал всем говорить, что это не моя собака. Мне никто не верит.

— А зачем вы с ней возитесь, если это не ваша собака? Что в ней такого хорошего?

— Я с ней не вожусь. Это она со мной возится. Она нашла меня сегодня в десять и не отстает. Когда я сюда зашел, мне показалось, что она от меня, наконец, отвязалась. Она осталась убивать утку, отсюда минут пятнадцать… Боюсь, мне придется за нее платить, когда буду идти обратно.

— А вы бросались в нее камнями? — спросил Гаррис.

— Бросался камнями? — переспросил человек презрительно. — Я бросался в нее камнями пока не заболела рука. Она думает, что я с ней играю, и приносит все камни обратно. Я битый час таскаю с собой этот дурацкий кирпич, все надеюсь, что смогу ее утопить. Только близко она не подпускает, не схватишь никак, сядет — вот она, каких-то шесть дюймов — раззявит пасть и пялится.

— Давно не слышал ничего смешнее, — покачал головой хозяин.

— Рад, что хоть кому-то весело.

Когда мы уходили, он помогал хозяину подбирать разбитые вещи. У входа, в дюжине ярдов, верное животное поджидало своего приятеля. Вид у пса был усталый, но удовлетворенный. Очевидно, это была загадочная и непредсказуемая натура, и мы вдруг испугались, как бы терьер не проникся симпатией к нам. Но он равнодушно дал нам пройти. Его неразделенная верность к этому человеку нас тронула, и мы не стали искушать ее.

Покончив, к нашему удовольствию, со Шварцвальдом, мы проехались, на своих колесах, по Альтбрайзаху и Кольмару до Мюнстера, откуда предприняли небольшой осмотр Вогезских гор (где, по мнению нынешнего германского императора, кончается все человеческое).

Альтбрайзах, каменная крепость, которую река омывает то с одной стороны, то с другой (Рейн в молодые неискушенные годы никогда, кажется, не представлял в точности куда ему течь), как место обитания издревле привлекал, должно быть, исключительно любителей перемен и искателей острых ощущений. Кто бы ни воевал, из-за чего бы ни воевали, Альтбрайзах неизбежно обречен. Каждый его осаждал, почти каждый его занимал, большинство теряло опять; удержать город не удавалось, кажется, никому.

Кому принадлежит его город, в чьем подданстве он находится сам — достоверно житель Альтбрайзаха не знал никогда. Сегодня он проснется французом, и не успеет выучить нужных фраз по-французски, чтобы общаться со сборщиком податей — как вдруг станет австрийцем. Пока он будет наводить справки, как прослыть добрым австрийцем — узнает, что он уже не австриец, а немец (каким же именно, из всей дюжины немцев, до конца он, должно быть, не представлял никогда). Сегодня выясняется, что он католик, завтра — истовый протестант. Единственное, что сообщало его существованию некоторую уверенность в завтрашнем дне — однообразная необходимость тяжелых выплат за привилегию быть на данный момент чьим-либо подданным. (Стоит над этим задуматься, как начинаешь удивляться, зачем в средние века человек, не являясь ни королем, ни сборщиком податей, брал на себя труд жить вообще.)