Троесолнца

– Сергей Иванович, подождите, – вдруг прервал Нежин, смотря на него большими глазами, соображая и боясь забыть, – подождите. Вот вы мне тогда скажите, кто это? Так, а как же мне вам его показать? В общем, у меня дома художественный журнал по персидской миниатюре, и там, кажется, на одной из миниатюр Мухаммед скачет верхом вот на таком существе – лошади с головой человека! Вам надо видеть, – заволновался Нежин, почувствовав от этого совпадения лёгкий жар. – Это либо Бехзад, либо… да, – говорил он, припоминая детали картины, – там всё будто в огне полыхает, и много синего, пророк верхом на этом нечто перелетает из Мекки в Иерусалим, и у пророка стёрто лицо, ну, это вы сами понимаете почему… Вы знаете, – с решительным видом опустил он руку на стеклянный столик, отчего по сумрачной библиотеке раздался звон, – а ведь это очень цельное произведение искусства! да, в высшей степени! И там не могло быть ошибки, значит, и в исламской культуре, скажем персидской, образ человека-коня символизирует совершенно не дьявольское и не похотливое… это век пятнадцатый, хотя зачем гадать, я ведь могу вам быстро ее найти, – и он достал телефон и стал рыться, вбивая имена, все, которые помнил: Бехзад, Шайх Мухаммад, Мирза Али, Риза-йи-Аббаси…

– Ну, мы же не занимаемся сравнением образов, – отвечал Бахрушин, хотя видно было, что он заинтересовался и не прочь был поглядеть, кого там оседлал пророк.

– Нет, и это не то, и это, – уже расстраивался Нежин, в суматохе просматривая картины средневековых художников и не находя ту, которая так врезалась ему в память и, на удивление, оказалась в недавно приобретённом журнале, изданном в Душанбе и найденном им у старьёвщика, между грампластинок, – вот же, это Султан Мухаммад! – воскликнул он. – Вот она, смотрите. – Нежин показал Сергею Ивановичу крохотное изображение.

По экрану телефона шла трещина, они встали, подошли к свету, и Сергей Иванович увидел, что там было изображено.

– И заметьте, Сергей Иванович, как напоминает лицо этого существа как раз наши древнеславянские лица, иной раз мне кажется, особенно на шкатулках и ларцах, что они списаны один с другого! Я вот все время поражаюсь, как иранское искусство сходно со славянским, – торопливо говорил Нежин.

– Это бурак, у него лицо и шея прикреплены к туловищу зверя. А у нашего китовраса и торс человеческий. А на этом изображении, кстати, непонятно, женское это лицо или мужское, здесь у вас вообще ничего не видно, – поморщился Сергей Иванович, хотя по отношению к Нежину, чьи осколочные знания обнаружились, он смягчился и даже, видя его вдохновлённые глаза, стал готов предположить, что у этого птенца современной системы образования (которая так невзрачна и хила по сравнению с твердыней советской школы), приёмыша некой загадочной Луизы Николаевны, что-то получится.

– Оно нежное, я помню, оно очень нежное… и там совершенно фантастические лики ангелов вокруг пророка, – снова стал вспоминать заинтригованный совпадением художник.

– Бураки нам не нужны! И кентавры нам не нужны! Нам нужен славянский китоврас!!! Но чувствую, что вы нам подадите нечто персидское, – ворчливо ответил Бахрушин, вынул из кармана блокнотик, ручку и стал что-то писать, – и не смейте этого делать!

– Китоврас совершенно не кентавр, вы правы! А вот на бурака похож, и бурак тоже имеет крылья, – продолжал Нежин, пытаясь припомнить всё, виденное им.

В голове его уже складывались такие впечатляющие, буйные образы, что ему не сиделось на месте и хотелось скорее ускакать, стуча копытами, из тихой библиотеки. Также не оставляло чувство, что если бы он знал исток этого образа: принесли его из Персии на русские земли, или из Индии, или он и явился дитём Русского Севера, то он бы гораздо искуснее смог его воплотить. И вот этот ключ, ему необходимый, плескался в происхождении.

– Всё, я это ваше вольнодумие пресекаю. Вот, прочтите, что я здесь вам написал. Только больше от меня поблажек не ждите! И я буду присутствовать здесь через неделю. Мы с Павлом Артемьевичем и решим! Помните, если вы принесёте Персию или Грецию, – и он погрозил пальцем и добавил: – Пойдёмте, попросим нас выпустить.

Они встали и двинулись к выходу.

Художнику не терпелось. Выйдя на улицу, он пошёл торопливым и каким-то даже жадным шагом, как будто вышагивая, он поглощал огромными кусками пространство, а не проходил по нему. И ему так же жадно хотелось проглотить восхитительную тучу, озаряющуюся молнией, луну и дорогу, освещённую кое-где жёлтым или холодно-голубоватым светом. Туча восхитила Нежина тем, что сверкала в полном предгрозовом затишье с перерывом в секунду. Раз – вспышка, два – вспышка, три – вспышка… Ни грома, ни дождя пока не было. Только расплывшаяся в стороны эта низкая дородная туча озарялась жёлтым так часто, как бьётся сердце. Художник пожирал её горчично-жёлтое биение, и в нём еще сильнее, мощнее поднималось вдохновение.