Троецарствие

За чашей вина нам хочется петь и смеяться,
Не думать о том, что мало живет человек,
Что, словно роса в лучах восходящего солнца,
Пройдет наша жизнь, растает недолгий наш век.
Веселье души в согласье живет с вдохновеньем,
А с думой лихой забота живет заодно.
Я средство нашел от дум и забот отрешиться:
Советую всем это верное средство — вино.
И черный халат, и ворот зеленый носил я
В минувшие дни, не зная ни дум, ни забот.
А ныне гостей зову я игрою на лютне,
Как старый олень на луг свое стало зовет.
Седой, словно лунь, играю на стареньком шэне,
Сзываю друзей, пою, озабоченный тем,
Что время придет и пальцы застынут на струнах,
Настанет тот час, когда я умолкну совсем.
Забота всегда грызет изнутри человека.
Кого этот червь усердьем своим не извел!
Весь край исходил на юг от реки Хуанхэ я,
Но только нигде я места себе не нашел.
Во время бесед, во время пиров и веселья
Я помнил о том, что есть благодетель и друг.
Бледнеет луна, и гаснут высокие звезды,
И стаи ворон и сорок улетают на юг.
Кружатся они вокруг облетевших деревьев,
Но негде им сесть: ни ветки нигде, ни сучка!
Гора не тоскует о том, что не видит вершины,
Вода не тоскует о том, что она глубока.
Один Чжоу-гун великой мечтою томим,
Мечтою о том, чтобы слиться с народом своим.

Цао Цао умолк, но песню тотчас же подхватили другие. Веселье текло безмятежно. Вдруг один из присутствующих произнес:

— Господин чэн-сян, разрешите вас спросить, почему вы перед самой битвой произнесли слова, которые не предвещают благополучия?

Это сказал Лю Фу, цы-ши округа Янчжоу. Он уже давно служил Цао Цао и имел немало заслуг. Во время смут он установил власть в своем округе, собрал разбежавшийся народ, создал школы, расширил поля для военных поселенцев и внес порядок в управление и просвещение.

— Что в моих словах может предвещать неблагополучие? — спросил его Цао Цао, все еще опиравшийся на копье.

— Луна бледнеет, гаснут звезды, сороки и вороны летят на юг — разве это вещает благо?

— Да как ты смеешь портить мне веселье? — загремел вдруг Цао Цао и, подняв копье, насмерть поразил Лю Фу.

Перепуганные гости онемели. Веселье больше не ладилось, и вскоре пир прекратился.

На следующий день Цао Цао отрезвился и очень раскаивался в своем поступке. Когда к нему пришел сын Лю Фу, по имени Лю Си, просить разрешения похоронить отца, Цао Цао сказал:

— Прости меня! Я сожалею, что безвинно погубил твоего батюшку. Похорони его с почестями, которые полагаются при погребении трех гунов…

Сопровождать гроб с телом погибшего был выделен отряд воинов, и Цао Цао сам ездил к месту погребения.

На другой день к Цао Цао явились Мао Цзе и Юй Цзинь с докладом, что боевые суда скованы цепью и готовы к сражению с врагом.

— Ждем только вашего распоряжения, господин чэн-сян.

Цао Цао прибыл на свой корабль, созвал туда всех военачальников и приказал им выйти в учебный поход.

И армия, и флот были разделены на пять отрядов; в каждом отряде были свои знамена, различавшиеся по цвету. На главных кораблях Мао Цзе и Юй Цзиня развевались желтые знамена; на судах Чжан Го — красные, у левого крыла Вэнь Пина — синие, у правого крыла Люй Туна — белые, и на последних судах Люй Цяня — черные.

В сухопутном войске передовые конные и пешие отряды под командованием Сюй Хуана шли под знаменами красного цвета; тыловые части Ли Дяня несли черные знамена, у левого крыла Ио Цзиня были синие, у правого крыла Сяхоу Юаня — знамена белого цвета.

Вспомогательные силы флота и сухопутных войск возглавили Сяхоу Дунь и Цао Хун. Общее наблюдение за боевыми действиями поручалось Сюй Чу и Чжан Ляо. Остальные наиболее храбрые военачальники получили под свое начало по одному отряду.

В лагере трижды ударили в барабаны, и флот в строгом порядке выступил в поход.