Трофейная банка разбитая на дуэли

В песне, которой Жора всегда начинал свои выступления, были слова, что "и Молдаванка и Пересыпь уважают (или обожают?) Костю-моряка". Откуда было знать сибирским пацанам, что Молдаванка и Пересыпь — это знаменитые в Одессе районы? Многие думали, что Костю уважают живущие в тех краях молдаванки, а также девицы какой-то таинственной национальности (или профессии?) — перессы. Так и подпевали.

Лодька знал, как петь правильно, папа еще несколько лет назад разъяснил ему это (он ведь бывал в Одессе!) Но остальные...

Костя время от времени втолковывал слушателям истину, однако часто появлялись новички, не знавшие одесской географии и привыкшие петь про неведомых пересс.

Жора горестно махал рукой:

— Эти люди окончательно отправят меня на тот свет с недопетой строчкой в зубах.

Прозвище "молдаванки и перессы" годилось прежде всего для девчонок, а Жориными почитателями были мальчишки. Однако они не обижались. Впрочем, посещала Привоз и одна полноправная "пересса" — девчонка-горнист Тамара Горячева. Или попросту Томка. Конопатая, длинная, Лодькиных лет или чуть помладше. Впрочем, о ней позже...

Исполнив песню про Костю-моряка, Жора переходил к другим номерам. К тем, которые не встретили бы одобрения у педагогов "Сталинской смены", а у "молдаванок и пересс" вызывали полное понимание.

С одесского кичмана

Бежали два уркана... —

высоким голосом начинал Жора, и повисало молчание, в котором лишь изредка застревал осторожный смешок.

Один был в полушубке,

Другой был в бабьей юбке,

А третий совершенно без штанов...

А потом кто-нибудь обязательно просил:

— Жора, давай Мурку! Ну, пожалуйста...

Жора для порядка покачивал головой: "Эти дети уморят меня..." И начинал...

Лодька слышал песню про Мурку и раньше. Иногда на Стрелке старшие дурашливо исполняли ее под бренчащую гитару Вовчика Санаева. А раза два в гостях у Лодькиных родителей пел "Мурку" подвыпивший папин знакомый, механик с самоходки "Березово". Но у Жоры песня сильно отличалась от той, привычной (лишь отдельные строчки были знакомы).

Раз пошли на дело я и Рабинович... —

выводил Жора тонко и печально, —

Рабинович выпить захотел...

Отчего не выпить Бене с Молдаванки,

Отложив на завтра срочных дел...

Если будем выпить, надо закусить нам.

Мы зашли в шикарный ресторан.

Там сидела Мурка, у нее под юбом

Дробом был заряженный наган!

Этот столь необычно заряженный и так укромно спрятанный наган всех веселил необычайно.

Ни Славка Рабинович, ни Мишка Левин, сидевшие в общем кругу, не думали обижаться на песню. Да никому и в голову не приходило, что могут обидеться. Потому что в песне был лишь окутанный притворной грустью одесский юмор и больше ничего. А Рабинович выглядел в ней даже героически.

Здравствуй наша Мурка, Мурка-агентурка!

Мы тебя последний раз смотреть!

Ты малину нашу всю зашухерила

И за это будешь умереть!

Рабинович стрельнул, стрельнул — промахнулся

И попал немножечко в меня-а (ай-яй-яй-яй)!..

Я лежу в больнице с дыркой в ягодице,

Рабинович пьет уже три дня...

Песни песнями, смех смехом, а пленки между тем проявлялись, снимки печатались и фотогазета "Зрачок" (с нарисованным у заголовка глазом-объективом) каждые три дня появлялась на фанерном стенде у столовой. Правда, почти всякий раз неизвестные злодеи переправляли букву З на С, и Жора ходил, угнетенный людской неблагодарностью. Многие Жоре сочувствовали. Особенно — грузная и боевая директорша с именем и фамилией, словно взятыми из кинокомедии: Рената Мефодьевна Хайдамаки. Она каждый раз грозила "отыскать этих бессовестных хулиганов и немедленно отправить домой с соответствующей характеристикой". Ах, кабы все похвальные намерения исполнялись...

Жора быстро утешался. И продолжал петь. Кстати, пел он не только в своем Привозе, а еще и за "буераками". Это было местечко за поросшими густым березняком овражками. После вечерней линейки Жора уходил туда с аккордеоном и несколькими певцами — как бы на репетицию. Вскоре там, на лужайке, собиралось человек двадцать-тридцать. Разводили костерок (начальство его не разрешало официально, однако и не запрещало). На таких "репетициях" Жора с ребятами исполнял не только те песни, где непрестанно рифмовалось "пример-пионер", но и "одесские". А иногда и похлеще — например, про часового, который имел неосторожность пукнуть на бастионе. Оказавшиеся среди бесшабашных мальчишек "перессы" делали вид, что возмущаются, и затыкали уши. Но не убегали.

Иногда "репетиции" затягивались допоздна. Тогда на дальние позиции выдвигались добровольцы-часовые. Чаще других — Митька Зеленцов и Мишка Левин. Случалось, что они сдавленно кричали сквозь листву:

— Атанда! Хайдамаки на линии атаки!

— Дети! Дружно! — командовал Жора и разворачивал аккордеон на всю ширину.

Это чей там смех веселый,

Чьи глаза огнем горят?! —

взлетало над желтыми языками костра. —

Это смена комсомола,

Юных ленинцев отряд!

Рената Мефодьевна решительно выдвигалась из березняка в освещенное костром пространство.

— Жора! То есть Юрий Константинович!..

Пионер, не теряй ни минуты!

Никогда, никогда не скучай!

Пионерским салютом

Утром солнце встречай! —

бодро неслось в ответ.