Трофейная банка, разбитая на дуэли

А еще ужаснее, тошнотворнее, было жить и молчать. Потому что придется отворачивать глаза от всех. От Лёнчика, простодушно сказавшего: «Я никогда не отпираюсь, если виноват». От мамы. От папиной фотографии. От себя самого в зеркале. И (вот ведь жуть!) от Льва Семеновича, когда придешь за новой книгой… Или уж больше не ходить? Вернуть ту, что у Лёнчика, и с концом… Но это все равно не спасение. Потому что свинцовая бляшка на груди будет кусать кожу: доблесть не может быть замешана на обмане.

Такой амулет, чего доброго, станет не защитой, а наоборот. И может повредить в жизни чему угодно, даже… даже папиному возвращению. Лучше уж снять…

Тьфу ты, разве можно верить всяким приметам! Все равно, что в первом классе, когда боишься запнуться левой ногой, или когда, чтобы не вызвали к доске, макаешь в непроливашку палец, а, увидев на улице белую лошадь, передаешь хлопком первому попавшемуся «горе»…

Сразу встал перед ним Юрик. Будто глянул чистыми, как у Лёнчика, глазами. Нет сомнения, уж он-то, Юрик, сказал бы сразу: «Севка, ты что! Лучше признаться, пока не поздно…»

«А откуда ты знаешь, что он так сказал бы? Вы были знакомы всего один день…»

«Разве это важно — день или год? С Борькой знали друг друга с детского сада, а чем кончилось… Гад он, Борька, все из-за него!..»

«Да не ври! Из-за тебя самого!»

«Но не было же выхода!»

«Опять врешь! Был простой выход. Вернулся бы на Стрелку и сказал: «Не достал я порох». Но испугался: решат, что струсил… А ведь так или иначе струсил, потому и полез в корзину за порохом. Потными пальцами… «Всего одну щепотку»… Да хоть одну крупинку! На краденном порохе не бывает честных поединков. И нечем тебе гордиться…»

«Да не хочу я гордиться! Только бы на душе не было муторно!»

«А все равно будет! Пока порох считается краденым. Сделай, чтобы не считался… Знаешь — как…»

Ага, «сделай»! Иди, заставь себя… Лучше уж снять с шеи расплющенную пулю… Но если снимешь незаконный амулет, разве снимешь свинцовую виноватость?

— Мама, — сказал он, — мне надо сходить еще в одно место. Срочно…

— Ты носишься туда-сюда как угорелый. Никуда не пойдешь, пока не съешь хотя бы тарелку супа.

— Ну, ма…

— Посмотри на себя! В этом костюме особенно видно, какой ты скелет…

— Я же не виноват, что нет другого!

— Другого скелета?

Господи, тут выть хочется, а она еще и шутит!

— Ма-ма!.. Мне очень надо! К Льву Семеновичу! Обсудить один вопрос!

— Куда они денутся за пятнадцать минут? И вопрос, и Лев Семенович… Марш за стол.

Иногда чем меньше споришь, тем быстрей обретаешь свободу. Лодька торопливо глотал жидкий куриный суп и молил судьбу, чтобы мама не вспомнила про второе. Впрочем, его кажется, не было: кончились деньги, а до новой маминой зарплаты еще ого-го…

Мама спросила:

— Что за дела у тебя с Львом Семеновичем?

«Ну, разные дела… Насчет книжек… Он обещал мне дать на время старый аппарат, чтобы я поучился… Надо спросить рецепт проявителя для Шурика Мурзинцева… А еще…» Ох, опять надо врать…

Лодька глянул мимо маминого плеча, в дверь кухни. Там была другая дверь, открытая в Лодькину комнату. И виден был его стол, а над столом — снимок с полярными птицами. Тот, что подарил Лев Семенович. Лодька стал смотреть в тарелку и считать в супе редкие кружочки жира. Потом сказал:

— Мне надо… признаться ему в одном деле… в паршивом…

— Боже мой. Что ты натворил?

Лодька сосчитал еще несколько жиринок.

— Я… стащил у него порох…

Поправка в метрике

Сразу стало ужасно И… в то же время легче. Потому что отрезался путь назад…

Конечно были всякие мамины слова. Охи и возмущения. Требования «немедленно рассказать все начистоту». И «до чего ты докатился!» И «что скажет папа!» И «дальше один путь — в колонию!» И «мало несчастий с отцом, так и ты…» И «это всё твои приятели с этой вашей Стрелки…»

В общем — первый неизбежный шквал. Лодька вынес его с опущенным в тарелку носом. Мама сделала передышку, помолчала и велела:

— Отвечай! Что ты молчишь, как деревяшка!

— Что отвечать?

— Объясняй, как это было!

— Я ведь уже объяснил…

— Я ничего не поняла! Как ты мог пойти на такое?.. И зачем вам порох?!

Опять же сказать все, как есть, было невозможно. Не хватало еще, чтобы мама представила себе его бледный труп с дыркой во лбу! И Лодька повторил снова: хотели испытать жестяную модель самолета и нужно было горючее, и он, Лодька, обещал, а Льва Семеныча не оказалось дома, и вот… некогда было ждать…

— Срам какой… А с чего ты взял, что он дал бы тебе, мальчишке, порох? Боеприпас!

— Ну, давал же он раньше, для салюта… Щепотку…

Мама сказала, что у Льва Семеныча, видимо, такой же мальчишечий сквозняк в голове, как у Лодьки и его приятелей… То есть нет, она не хотела так сказать, но… Видимо, Лодька просто сумел заболтать этого занятого, замученного срочной работой человека и… вообще виноват во всем именно он, Лодька… И теперь придется разговаривать с ним по-иному, и…

Лодька понял, что грядет второй шквал, и это было уже чересчур…

— Мама… Ну, ты ведь уже все сказала. Я все это знаю: кто я и какой… Поэтому и решил признаться. Ну, сам же решил…