Трофим и Изольда

Экскурсоводы огибали дерево далеко, хотя бы и приходилось ради того делать крюк. Туристы маневра не понимали, но шли за ними шаг-в-шаг. У дерева стоял высокий человек – очень уже немолодой, но и стариком его назвать Трофим бы не решился. Он стоял – подбородок вперёд, одна рука согнута и упёрлась в бок, другой нет, и рукав подвёрнут, заколотый булавкой. Ясно было, что он и только он командует и знает чему, когда и как должно здесь происходить. Однорукий конечно был начальство. Заместитель директора, а может и сам директор. Человек распоряжается в доме Пушкина и может в нём всё переменить и переставить! Или не может? Трофим плохо знал пределы административной власти, но, глядя на шагающих по струне экскурсоводов, решил что – может. Он посторонился, освобождая путь компании, что от самой поляны, можно сказать, с ним ползла наперегонки. Однорукий заулыбался и пошёл навстречу. Светло-серый замолчал, здороваясь, но тут же заговорил опять. Обращаясь уже к хозяину Выходило, однако, что въезд сюда запрещён не всем: на лугу за оградой появились две «волги». Не серые, а чёрные и такие блестящие, будто даже пыль их почтительно облетала. Из каждой вышел один пассажир и, не оглядываясь, пошёл, а дверца, секунду помедлив, захлопнулась, как бы сама собой. Не спеша, но и не замедляя шага, рядом, как если бы вокруг никого не было, двое миновали горбатый мостик и туристы перед ними почтительно расступались, не ожидая даже команды экскурсоводов. Оба, несмотря на жару, были в тёмных костюмах и тёмных же галстуках, а также в тёмных шляпах, надетых самым странным образом: шляпы будто не «сидели» на головах, а стояли прямо и чуть наклонясь вперёд. Этим хозяин тоже пошёл навстречу и поздоровался уважительно, однако, без подобострастия. Он, мол, чувствует себя уверенно, хотя, как положено, чтит начальство. Шедшие с поляны тоже поздоровались и пошли от дерева по аллее объединясь, но, не смешиваясь, впрочем, и трудно было, очень уж непохожи были двое в шляпах на остальных.

Трофим купил билет и подошёл к крыльцу, где собиралась группа. Экскурсовод ему понравилась: крепкая, волосы как светлая солома, лицо не загоревшее, хотя давно лето. Огромные очки на маленьком носике. Левое стекло треснуло, но трещина сбоку и смотреть не мешает. Трофим слегка волновался, что-то должно ему открыться в доме, откуда исходит призрачная особенность заповедника, и звон стихов, будто живущих в здешнем воздухе. От входа попали в девичью, оттуда в светёлку няни, наконец, в залу. Экскурсовод так и произнесла «зала» вместо «зал», Трофим вспомнил Костю и шкап в доме Решкиных. Но здесь это смешным не казалось и даже наоборот пахнуло чужой речью и жизнью. Собственно говоря, отсюда и начинался живой Пушкин, от маленького старого бильярда, на котором лежал сломанный кий и всего два шара. Экскурсовод объяснила, что на этом бильярде Александр Сергеевич играл сам с собой, за неимением партнёра. Увидел Трофим, кажется впервые в жизни, изразцовую печь. И позавидовал простору барского дома, но экскурсовод рассказала, что жил Пушкин в единственной комнате, в кабинете. Оставшись один, он остался поэтом и остальное было не так важно. Её голос звучал высоко и на одной ноте – как молятся. Трофим легко отключился от слов, рассматривая на стене в рамке пожелтевший лист рукописи. На полях, тесно прижатый к строчкам, нарисован пером бегло профиль, за полтора столетия бесчисленно повторённый. Сколько раз он видел это лицо? На книгах, которые ещё не умел прочесть, на портретах, в журналах и альбомах. В школе, дома, в библиотеке. И всё слилось в парадный портрет – гордо поднятая голова, скрещённые на груди руки, открытый «байроновский» ворот. А некрасивый, выцветший профиль на желтоватом листе был единственным. Изогнутый кончик длинного носа и выпяченная навстречу толстая негритянская губа. Трофим представил, как горбится над столом невысокий человек, в его новых представлениях Пушкин за работой обязательно горбился, может быть, в пику парадным изображениям, горбится и быстро пишет, пишет, брызгая чернилами, вычёркивая, дописывая и опять чиркая. Слова зачёркнуты почти все и другие, написанные сверху, тоже зачёркнуты, исправлены, надписаны выше, выше и ещё выше– На лист было наклеено гусиное перо, испачканное чернилами высоко, там, где его держат пальцы. Наверное, пальцы у Пушкина были в чернилах. А стол в комнате небогатый, даже у средненького начальничка куда как шикарнее. Стол привезён из Тригорского. Не здешний, но настоящий. Пушкин за ним писал и не раз.

Экскурсия кончалась, речь пошла «на коду» и к заключительной части, всё обильнее уснащённая стихами. Наконец дошло до знаменитого:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой
И назовёт меня всяк сущий в ней язык...